Современный человек живёт в огромном поле абсолютно бесполезной информации. К ней могут относиться различные суеверия, которые передаются из поколения в поколения, вера в магию и любые другие сведения, не выдерживающие проверку на точность и логику. В книге «Анатомия человеческих сообществ» Паскаль Буайе называет это явление «мусорной культурой» и объясняет, почему люди воспринимают сомнительную информацию как достоверную.
Зачем нужна информация? Здравый ум, странные поверья и безумие толп
Слухи и распознавание опасности
Слухи связаны в основном с негативными событиями и их жуткими объяснениями. Они сообщают о том, что люди намерены причинить нам вред, или о том, что он уже причинён. Они сообщают о ситуациях, которые приведут к катастрофе, если немедленно не начать действовать. Правительство участвует в террористических атаках на население, медики втянуты в заговор, чтобы скрыть распространение психических расстройств у детей, чужие этнические группы готовят вторжение и т. д. Слухи сообщают о потенциальной опасности и о множестве ситуаций, при которых мы можем оказаться в опасности.
Значит ли это, что слухи успешны, потому что они негативны? Психологи давно заметили, что многим аспектам познания сопутствует так называемая предвзятость негативного опыта (negativity bias). Например, когда мы читаем список, слова с негативным значением привлекают больше внимания, чем слова с нейтральным или положительным.
Негативные факты часто обрабатываются более тщательно, чем информация с позитивной окраской. Негативные впечатления о личности другого человека легче сформировать и труднее отбросить, чем позитивные.
Но описать эту склонность не значит объяснить феномен. Как отмечали многие психологи, возможной причиной тенденции уделять внимание негативным стимулам может быть то, что наш разум настроен на информацию о потенциальных опасностях. Это вполне очевидно в случаях предвзятости внимания. К примеру, наши системы восприятия позволяют быстрее и надёжнее распознать паука среди цветов, чем цветок среди пауков. Сигнал опасности выходит на первый план, из чего можно заключить, что специализированные системы настроены на распознавание опасности.
Как предвидит потенциальную угрозу сформировавшийся в ходе эволюции разум? Его частью являются специализированные системы распознавания. Это эволюционный закон, обязательный для всех сложных организмов, — отслеживать в окружающей среде потенциальные опасности и принимать необходимые меры предосторожности. Нет ничего удивительного в том, что наши системы предупреждения рисков, похоже, настроены на распознавание таких постоянных для человека опасностей, как хищники, вторжение чужаков, загрязнение, заражение, нарушения общественного порядка и вред, причиняемый потомству. Люди внимательны к информации такого рода и, напротив, склонны пренебрегать другими видами угроз, даже если те представляют бóльшую опасность. Таким же образом предрасположены замечать специфические угрозы дети. Часто они безразличны к реальным источникам опасности, таким как оружие, электричество, плавательные бассейны, автомобили и сигареты, но их фантазии и сны полны волков и несуществующих хищных монстров — подтверждение того, что наши системы распознавания опасности направлены на ситуации, игравшие важную роль в эволюции. Кстати, патологии распознавания опасности (фобии, обсессивно‑компульсивные расстройства и посттравматические стрессы) также направлены на специфические цели, такие как опасные животные, заражение и загрязнение, хищники и агрессивные враги, то есть на угрозы выживанию в окружающей среде, сформировавшиеся в ходе эволюции.
У людей и у животных системы распознавания опасности характеризуются существенной асимметрией между сигналами опасности и безопасности.
<…>
У людей, на поведении которых сильно сказывается информация со стороны собратьев, эта асимметрия между опасностью и безопасностью ведёт к одному важному следствию, а именно к тому, что предупреждающие советы редко подвергаются проверке. Одно из важных преимуществ наследования культурных особенностей состоит в том, что оно избавляет нас от систематического обследования окружающей среды в поисках источников опасности. Вот простой пример: поколение за поколением индейцы Амазонии передавали друг другу, что клубни кассавы, разновидности маниока, ядовиты и становятся съедобными только после правильного вымачивания и приготовления. Индейцы не испытывали никакого желания экспериментировать с содержащимся в корнях этого растения цианидом. Ясно, что получение информации на основе доверия куда более широкий феномен в передаче культурных особенностей — большая часть технических знаний передаётся из поколения в поколение, не слишком подвергаясь намеренной проверке. Следуя проверенным временем рецептам, люди, так сказать, бесплатно, выступая в роли «безбилетников», пользуются знаниями, накопленными предыдущими поколениями. Предупреждения имеют особый статус, потому что, если мы воспринимаем их всерьёз, у нас нет причины проверять их. Если вы считаете, что сырая кассава ядовита, то единственное, что вам остаётся, — это не проверять утверждение, что кассава ядовита.
Это предполагает, что информация, связанная с опасностью, часто считается достоверной, по крайней мере временно, как мера предосторожности, которая не бывает лишней.
Психолог Дэн Фесслер сопоставил, насколько люди доверяют утверждениям, сформулированным в негативном, упоминающем об опасности ключе («10% пациентов, перенёсших инфаркт, умирают в течение десяти лет») или в позитивном духе («90% пациентов, перенёсших инфаркт, живут более десяти лет»). Хотя эти утверждения совершенно равнозначны, испытуемым казались более убедительными негативные формулировки.
<…>
Все эти факторы побуждают участвовать в передаче информации об угрозах, и отсюда становится понятно, почему люди распространяют так много слухов о потенциальной опасности. Даже не слишком серьёзные городские легенды следуют этой модели, во многих из них рассказывается, что бывает с теми, кто пренебрегает потенциальной угрозой. Страшные истории о женщине, которая никогда не мыла голову и в её причёске завелись пауки, о няне, сушившей мокрого щенка в микроволновке, и о прочих персонажах городских легенд предупреждают нас: вот что случается, если мы не распознаем опасность, исходящую от будничных ситуаций и предметов.
Итак, можно ожидать, что люди особенно стремятся получить информацию такого толка. Естественно, она не всегда порождает слухи, которые воспринимают всерьёз, в противном случае культурная информация состояла бы исключительно из предупреждающих советов. Есть несколько факторов, ограничивающих распространение слухов.
Во‑первых, при прочих равных условиях правдоподобные предупреждения имеют преимущество перед описаниями маловероятных ситуаций. Это кажется очевидным, но в большинстве случаев налагает серьёзные ограничения на общение. Намного проще убедить соседей в том, что лавочник продаёт тухлое мясо, чем в том, что он иногда превращается в ящера. Отметим, что правдоподобие или неправдоподобие сообщения слушатель определяет, исходя из собственных критериев. Некоторых людей легко убедить в самых маловероятных вещах (например, в существовании таинственных всадников, сеющих болезни и погибель), если у них и прежде имелись соответствующие представления (например, о конце света).
Во‑вторых, в сегменте непроверенной (и в общем неверной) предупреждающей информации затраты на меры предосторожности должны быть относительно умеренными. Возьмём крайний случай: довольно легко убедить людей не обходить по кругу корову семь раз на рассвете, потому что нам ничего не стоит последовать этому совету. И хотя обычно некоторые затраты все же требуются, они не должны быть слишком велики. Это объясняет, почему многие распространённые табу и суеверия требуют незначительных отклонений от обычного поведения. Тибетцы обходят чортены (буддийские ступы) с правой стороны, в Габоне представители народа фанг выливают на землю несколько капель из только что открытой бутылки — в обоих случаях это делается для того, чтобы не оскорбить мёртвых. Предупреждающие советы, цена которых высока, также тщательно проверят, и потому они могут быть так же широко распространены, как эти ничего не стоящие предписания.
В‑третьих, потенциальная цена игнорирования предупреждающего совета, то, что может случиться, если мы не предпримем мер предосторожности, должна быть достаточно серьёзной, чтобы у слушателя включилась система распознавания опасности.
Если вам сказали, что, обойдя ступу слева, вы чихнёте, и это единственное последствие, вы, возможно, проигнорируете правило прохождения мимо ступ. Оскорбление предков или божества кажется проступком куда более серьёзным, особенно если в точности неизвестно, как они могут отреагировать на такое поведение.
Итак, похоже, что распознавание опасности — одна из тех областей, в которых мы можем выключить свои механизмы эпистемической бдительности и руководствоваться предупреждающей информацией, особенно если такое поведение обходится на мне слишком дорого, а предотвращённая опасность одновременно серьёзна и неясна.
Почему опасность морализируется
Обсуждая «мусорную» культуру, очень легко надолго застрять на вопросе «Почему люди (другие люди) верят в подобные вещи?». Но можно задаться не менее важным вопросом: почему люди хотят передавать такую информацию? Почему они рассказывают друг другу о похитителях пенисов и о роли секретных служб в распространении эпидемии ВИЧ? Проблематика убеждений и верований очень интересна, но последние не всегда играют важную роль в наследовании культурных особенностей. Да, многие люди верят слухам, которые распространяют, но одной этой веры недостаточно. Нужно учитывать ещё и стремление передавать — без него многие производили бы ничего не стоящую, пустую информацию, но она не порождала бы ни слухи, ни «мусорную» культуру.
Часто передача малоценной информации связана с сильными эмоциями. Люди считают данные о вирусах, вакцинациях и заговорах властей чрезвычайно важными. Распространители таких сообщений стремятся не только передавать информацию, но и убеждать.
Они следят за реакцией своей аудитории, скептицизм считают оскорбительным, а сомнения объясняют злым умыслом.
Взять, например, кампании против комплексной вакцинации детей от кори, свинки и краснухи, начатые в 1990‑х гг. в Великобритании и США. Люди, распространявшие сведения о том, что прививки опасны, поскольку могут вызвать аутизм у здоровых детей, не просто сообщали о предполагаемых опасностях вакцинации. Они ещё и очерняли врачей и биологов, чьи исследования расходились с антипрививочной теорией. Врачей, делавших инъекции, представляли чудовищами, прекрасно понимающими, какой опасности они подвергают детей, но предпочитающими получать деньги от фармацевтических компаний. Реакцию аудитории на подобные сообщения также часто представляли как моральный выбор. Если вы соглашаетесь с мнением большинства врачей, что ценой коллективной защиты, которую даёт массовая вакцинация, могут быть незначительные побочные эффекты, значит, вы на стороне преступников.
<…>
Почему наши убеждения столь сильно морализированы? Очевидный ответ — потому что моральная ценность распространения сообщения и его восприятия прямо зависит от передаваемой информации. Если вы верите, что правительство пыталось истребить какие‑то этнические группы или помогало планировать террористические акты против населения либо что врачи намеренно травят детей вакцинами, разве вы не попытаетесь сделать это общеизвестным и убедить в своей правоте как можно больше людей?
Но, возможно, это одно из тех самоочевидных объяснений, которые вызывают больше вопросов, чем дают ответов. Начать с того, что связь между убеждением и потребностью убедить других может оказаться не столь прямой, как обычно представляют. Социальный психолог Леон Фестингер, прославившийся своими работами о милленаристских культах, заметил, что в тех случаях, когда конец света так и не наступал в назначенный срок, явно ложное исходное убеждение не ослабляло, а усиливало приверженность членов группы милленаристскому культу. Но почему? Фестингер объяснял это тем, что люди стремятся избежать когнитивного диссонанса, то есть напряжения, возникающего между двумя несовместимыми положениями — что пророк был прав и что его пророчество не оправдалось. Однако это не объясняет одну из главных особенностей милленаристских культов — тот факт, что неудачные пророчества приводят не только к попыткам оправдать неудачу (чего было бы достаточно для минимизации диссонанса), но и к стремлению увеличить численность группы. Этот эффект диссонанса проявляется в основном при взаимодействии с людьми, не входящими в группу, и требует объяснения.
Возможно, стоит сделать шаг назад и посмотреть на все это с функциональной точки зрения, исходя из того, что психические системы и стремления нацелены на решение адаптивных проблем. С такой позиции не понятно, почему наш разум стремится избежать когнитивного диссонанса, если расхождение между наблюдаемой реальностью и чьими‑либо представлениями является важной информацией. Затем стоило бы задаться вопросом, почему реакцией на явный провал оказывается стремление привлечь на свою сторону как можно больше людей.
Явление станет понятнее, если взглянуть на него с точки зрения коалиционных процессов и групповой поддержки, описанных в главе 1.
Людям требуется поддержка общества, и им необходимо вовлекать других в коллективные действия, без чего индивидуальное выживание невозможно.
Важнейшую часть этой сформировавшейся в ходе эволюции психологической особенности составляют наша способность и стремление к эффективному коалиционному управлению. Поэтому, когда люди передают информацию, которая может убедить других присоединиться к каким‑либо действиям, это нужно попытаться понять с точки зрения вовлечения в коалицию. То есть следует ожидать, что важной частью мотивации как раз и станет стремление убедить других присоединиться к каким‑либо совместным действиям.
Вот почему морализация мнения многим людям может показаться интуитивно приемлемой. В самом деле, такие эволюционные психологи, как Роб Курцбан и Питер ДеШиоли, а также Джон Туби и Леда Космидес указывали, что во многих ситуациях моральные интуиции и чувства лучше всего рассматривать с точки зрения поддержки и вовлечения. Доказать и наблюдать это сложно, но главная идея проста и явно соотносится с динамикой распространения слухов. Как указывают Курцбан и ДеШиоли, в каждом случае нарушения морали участвуют не только нарушитель и жертва, но также и третья сторона — люди, одобряющие или осуждающие поведение нарушителя, защищающие жертву, налагающие штраф или наказание, отказывающиеся от сотрудничества и т. д. Именно эти люди заинтересованы в том, чтобы присоединиться к той стороне, которая с большей вероятностью привлечёт других сторонников. Например, если кто‑то берет большую долю общей еды, то на решении соседа игнорировать или наказать нарушителя правил сказываются представления о том, как могут отреагировать на этот проступок другие. Это значит, что моральное чувство, связанное с относительной неправомерностью того или иного поведения, возникает автоматически и в значительной мере подхватывается другими людьми. Иначе говоря, каждый посредник, основываясь на собственных эмоциях, может предположить реакции другого. Поскольку люди ожидают встретить согласие, хотя бы в общих чертах, описание ситуации с позиции морали скорее привёдет к согласованному мнению , чем к иному возможному толкованию происходящего.
Люди склонны осуждать сторону, которую считают нарушителем, и быть на стороне жертвы отчасти потому, что предполагают, что и все другие сделают такой же выбор.
С этой точки зрения морализация поведения других людей представляет собой отличный инструмент социальной координации, необходимой для коллективных действий. Грубо говоря, заявление о том, что чьё-либо поведение морально неприемлемо, быстрее приводит к консенсусу, чем утверждение, что человек ведёт себя так по неведению. Последнее может вызвать обсуждение свидетельств и совершенных нарушителем действий и скорее нарушит общее согласие, чем укрепит его.
Из этого можно заключить, что наши обыденные представления о так называемых моральных паниках — неоправданных вспышках страха и стремления искоренить «зло» — могут быть ложными или по меньшей мере далеко не полными. Дело не в том или не только в том, что люди убеждены, что совершены ужасные поступки, и решают: необходимо призвать остальных, чтобы прекратить зло. Возможно, действует ещё один фактор: многие интуитивно (и, конечно, бессознательно) выбирают убеждения, потенциально привлекающие других людей благодаря своему морализирующему содержанию. Поэтому милленаристские культы с их несбывающимися пророчествами всего лишь частный случай более общего феномена, когда стремление привлечь на свою сторону играет главную роль в том, как люди осмысливают свои убеждения. Иными словами, мы заранее выбираем свои убеждения интуитивным образом, и те, что не могут привлечь других, просто не считаем интуитивными и привлекательными.
Из этого умозрительного объяснения никак не следует, что люди, распространяющие слухи, непременно циничные манипуляторы.
В большинстве случаев они не подозревают о психических процессах, из‑за которых они сами и другие столь остро реагируют на морализирующие описания поведения и, весьма вероятно, получают поддержку. Наши предки эволюционировали как искатели поддержки окружающих и, следовательно, как специалисты по вербовке, и потому мы можем направлять свои действия на эффективное сотрудничество с другими людьми, даже не подозревая об этом. Кроме того, не надо думать, что такие призывы к морали неизменно успешны. Морализация может способствовать вербовке сторонников, но не гарантирует ее успеха.
Паскаль Буайе — эволюционный психолог и антрополог, который занимается изучением человеческих обществ. Он уверен, что наше поведение во многом зависит от того, как эволюционировали наши предки. Исследуя последние достижения психологии, биологии, экономики и других наук, он объясняет в своей новой книге «Анатомия человеческих сообществ», как возникают религии, что такое семья и почему люди склонны верить в пессимистичные прогнозы на будущее.