***
Если бы кто-то сказал мне, что я за какую-то неделю сумею свергнуть нашего президента, положить конец Движению Истинных, а также уничтожить такую бездарь и ничтожество, как Морган ЛеБрон, я бы ни за что не поверила. Но спорить не стала бы. Я бы вообще ничего не сказала.
Потому что с некоторых пор мне, женщине, разрешено произносить лишь несколько слов.
Вот и сегодня вечером за ужином, прежде чем я успеваю использовать последние из отпущенных мне на день слов, Патрик выразительным жестом стучит по тому проклятому серебристому устройству, что красуется у меня на левом запястье. Этим жестом он как бы говорит, что полностью разделяет мою беду, а может, просто хочет напомнить, чтобы я была осторожней и помолчала, пока ровно в полночь счётчик не обнулит показатели и не запустит новый отсчёт слов. Обычно я уже сплю, когда осуществляется это магическое действо, так что и в этот раз вторник у меня начнётся с девственно чистого листа. То же самое произойдёт и со счётчиком моей дочки Сони.
А вот мои сыновья счётчиков слов не носят.
И за обедом они обычно болтают без умолку, обсуждая всякие школьные дела.
Соня тоже учится в школе, но никогда не тратит драгоценные слова на разговоры о событиях минувшего дня. За ужином, поглощая приготовленное мною по памяти какое-нибудь примитивное рагу, Патрик задаёт Соне вопросы о том, каковы её успехи на уроках домоводства, физкультуры и нового школьного предмета, который называется «Основы домашней бухгалтерии». Слушается ли она учителей? Будут ли у неё в этой четверти высокие оценки? Патрик точно знает, какие именно вопросы следует задавать девочке: очень понятные и требующие однозначного ответа — либо кивка, либо отрицательного качания головой.
Я наблюдаю за ними, слушаю и невольно так впиваюсь ногтями себе в ладони, что там остаются красные полумесяцы. Соня кивает или качает головой в зависимости от вопроса и недовольно морщит носик, когда её братья, наши юные близнецы, не понимая, как важно задавать вопросы, требующие только «да/нет» или же максимально краткого ответа из одного-двух слов, пристают к ней с расспросами о том, хорошие ли у неё учителя, интересные ли уроки и какой школьный предмет ей нравится больше всего. То есть обрушивают на неё лавину вопросов с открытым концом. Мне не хочется думать, что близнецы нарочно искушают сестрёнку, или дразнят её, или пытаются поймать на крючок, заставляя произносить лишние слова. Но, с другой стороны, им ведь уже одиннадцать лет, и они бы должны были всё понимать, поскольку видели, что с нами бывает, если мы выходим за пределы отпущенного нам лимита слов.
У Сони начинают дрожать губы, она смотрит то на одного близнеца, то на другого, а её розовый язычок, невольно высунувшись, начинает нервно облизывать пухлую нижнюю губу — ведь язык как бы обладает своим собственным разумом, не желающим подчиняться закону. И тогда Стивен, мой старший сын, протянув через стол руку, нежно касается указательным пальцем губ сестрёнки.
Я могла бы сформулировать близнецам то, чего они не понимают: все мужчины теперь выступают единым фронтом в том, что касается школьного обучения. Однонаправленная система. Учителя говорят. Ученики слушают. Это стоило бы мне восемнадцати слов.
А у меня осталось всего пять.
— Как у неё обстоят дела с запасом слов? — спрашивает Патрик, мотнув подбородком в мою сторону. И тут же перестраивает свой вопрос: — Она его расширяет?
Я только плечами пожимаю. К своим шести годам Соня должна была бы иметь в своём подчинении целую армию из десяти тысяч лексем, и это маленькое индивидуальное войско мгновенно строилось бы и вставало по стойке «смирно», подчиняясь приказам её всё ещё очень гибкого и восприимчивого мозга. Должна была бы, если бы пресловутые школьные «три На американском школьном сленге «three R’s» (reading, ‘riting, ‘rithmetic) означают «чтение, письмо, счёт», то есть основу школьных знаний.» ныне не были сведены к одному: самой примитивной арифметике. В конце концов, как ожидается, в будущем моей подросшей дочери суждено всего лишь ходить в магазины и вести домашнее хозяйство, то есть играть роль преданной, послушной долгу жены. Для этого, разумеется, нужна какая-то самая примитивная математика, но отнюдь не умение читать и писать. Не знание литературы. Не собственный голос.
— Ты же специалист по когнитивной лингвистике, — говорит мне Патрик, собирая грязные тарелки и заставляя Стивена ему помогать.
— Была.
— И есть.
Вроде бы за целый год я должна была бы уже привыкнуть, но иной раз всё же слова как бы сами собой вырываются наружу, прежде чем я успеваю их остановить:
— Нет! Больше уже нет.
Напряжённо слушая, как мой счётчик тиканьем отсчитывает ещё четыре слова из последних пяти, Патрик хмурится. Это тиканье гулким эхом, точно зловещие звуки военного барабана, отдаётся у меня в ушах, а счётчик на запястье начинает неприятно пульсировать.
— Довольно, Джин, остановись, — предостерегает меня Патрик.
Мальчики тревожно переглядываются; их беспокойство понятно: они хорошо знают, ЧТО случается, когда мы, женщины, выходим за пределы разрешённого количества слов, обозначаемого тремя цифрами. Один, ноль, ноль. 100.
И это неизбежно произойдёт снова, когда я произнесу свои последние за этот понедельник слова – а я непременно скажу их своей маленькой дочери хотя бы шёпотом. Но даже эти несчастные два слова — «спокойной ночи» — не успевают сорваться с моих губ, ибо я встречаюсь с умоляющим взглядом Патрика. Умоляющим…
Я молча хватаю Соню в охапку и несу в спальню. Она теперь уже довольно тяжёленькая и, пожалуй, великовата, чтобы носить её на руках, но я всё-таки несу, крепко прижимая её к себе обеими руками.
Соня улыбается мне, когда я укладываю её в постель, накрываю одеялом и подтыкаю его со всех сторон. Но, как и всегда теперь, никаких историй перед сном, никакой Доры-исследовательницы, никакого медвежонка Пуха, никакого Пятачка, никакого Кролика Питера и его неудачных приключений на грядке с леттуком у мистера МакГрегора. Мне становится страшно при мысли о том, что Соня уже научилась воспринимать всё это как норму.
Я без слов напеваю ей мелодию колыбельной, где вообще-то говорится о птичках-пересмешниках и козлятах, хотя я очень хорошо помню слова этой песенки, у меня и сейчас стоят перед глазами прелестные картинки из книжки, которую мы с Соней в прежние времена не раз читали.
Патрик застыл в дверях, глядя на нас. Его плечи, когда-то такие широкие и сильные, устало опущены и напоминают перевёрнутую букву «V»; и на лбу такие же опущенные книзу глубокие морщины. Такое ощущение, словно всё в нём обвисло, устремилось вниз.
***
Оказавшись в спальне я, как и во все предыдущие ночи, немедленно заворачиваюсь в некое невидимое одеяло из слов, воображаю, будто читаю книгу, разрешая своим глазам сколько угодно скользить в танце по возникающим перед глазами знакомым страницам Шекспира. Но иной раз, подчиняясь пришедшей в голову прихоти, я выбираю Данте, причём в оригинале, наслаждаясь его статичным итальянским. Язык Данте мало изменился за минувшие столетия, однако я сегодня с изумлением обнаруживаю, что порой лишь с трудом пробиваюсь сквозь знакомый, но подзабытый текст — похоже, я и родной язык несколько подзабыла. А интересно, думаю я, каково придётся итальянкам, если наши новые порядки когда-нибудь станут международными?
Возможно, итальянки станут ещё более активно прибегать к жестикуляции.
Однако шансы на то, что наша болезнь распространится и на заморские территории, не так уж велики. Пока наше телевидение ещё не успело стать государственной монополией, а нашим женщинам ещё не успели напялить на запястья эти чёртовы счётчики, я всегда старалась смотреть разнообразные новостные программы. Аль-Джазира, Би-би-си и даже три канала итальянской общественной телекомпании RAI; да и на других каналах время от времени бывали различные интересные ток-шоу. Патрик, Стивен и я смотрели эти передачи, когда младшие уже спали.
— Неужели мы обязаны это смотреть? — стонал Стивен, развалившись в своём любимом кресле и держав одной руке миску с попкорном, а в другой — телефон.
А я только прибавляла звук.
— Нет. Не обязаны. Но пока ещё можем. — Никто ведь не знал, долго ли ещё эти передачи будут доступны. Патрик уже поговаривал о преимуществах кабельного телевидения, хотя и эти телекомпании висели буквально на ниточке. — Кстати, Стивен, такая возможность есть уже далеко не у всех. — Я не стала прибавлять: Вот и радуйся, что у тебя она пока есть.
Хотя радоваться было особенно нечему.
Практически все эти ток-шоу были похожи друг на друга как две капли воды. И день за днём их участники над нами смеялись. Аль-Джазира, например, называла господствующий в нашей стране порядок «новым экстремизмом». У меня это могло бы, пожалуй, вызвать улыбку, но я уже и сама понимала, как много в этом названии правды. А британские политические пандиты только головой качали и думали, явно не желая говорить этого вслух: «Ох уж эти сумасшедшие янки! А теперь-то они что творят?» Итальянские эксперты, отвечая на вопросы сексапильных интервьюерш — все эти девицы выглядели полуодетыми и чрезмерно размалёванными, — сразу начинали кричать, крутить пальцем у виска и смеяться. Да, они смеялись над нами. Говорили, что нам необходимо расслабиться, а то мы в итоге придём к тому, что наши женщины будут вынуждены носить головные платки и длинные бесформенные юбки. Неужели жизнь в Соединённых Штатах действительно представлялась им именно такой?
Не знаю. В Италию я в последний раз ездила ещё до рождения Сони, а теперь у меня и вовсе нет никакой возможности туда поехать.
Наши загранпаспорта были аннулированы ещё до того, как нам запретили говорить.
Тут, пожалуй, следует пояснить: паспорта аннулировали не у всех.
Я выяснила это в связи с самыми что ни на есть насущными обстоятельствами. В декабре я обнаружила, что у Стивена и близнецов истёк срок загранпаспортов, и пошла в интернет скачать заявки на три новых паспорта. Соне, у которой вообще ещё не было никаких документов кроме свидетельства о рождении и книжечки с отметками о сделанных прививках, требовалась иная форма.
Обновить паспорта мальчикам оказалось легко; всё было точно так же, как и всегда с документами для Патрика и для меня. Когда же я кликнула заявку на новый паспорт для себя и на паспорт для Сони, то меня отослали на некую страницу, которой я никогда прежде не видела, и там был задан только один-единственный вопрос: «Является ли подающий заявку мужчиной или женщиной?»
В Америке ближайшего будущего все женщины вынуждены носить на руке особый браслет. Он контролирует количество сказанных слов: их разрешается произносить не больше сотни в день. Если превысишь лимит — получишь разряд тока.
Так было не всегда. Всё изменилось, когда к власти пришло новое правительство. Женщинам запретили говорить и работать, лишили права голоса, а девочек перестали учить читать и писать. Однако Джин Макклеллан не намерена соглашаться с таким будущим для себя, своей дочери и всех окружающих женщин. Она будет бороться за то, чтобы её услышали снова.
Лайфхакер может получать комиссию от покупки товара, представленного в публикации.