«Прикинь, я приёмная». История девушки из детдома, которая открыла собственный бизнес, нашла семью и стала волонтёром

Сейчас у Даши Довбенко собственное креативное агентство, она успела посотрудничать с Lego, Cheetos, Louis Vuitton. Наша героиня занимается благотворительностью и помогает тем, кому не так повезло в жизни.

Но путь к этому был для неё непростым: сначала «Дом малютки», потом «синдром отказника», панические атаки и нетактичные вопросы окружающих. Даша рассказала Лайфхакеру, что помогло ей пережить трудности, и поделилась своей стратегией борьбы с проблемами в детдомах.

«Не катай апельсин, иначе тебя не выберут»

Самое первое воспоминание: детским дом, игровая площадка. Я прячусь в кустах и ем кленовые листья. До сих пор помню, какие они были вкусные.

В осознанном возрасте я вновь решаюсь их попробовать. Мне интересно, что же меня так привлекало? Нахожу кленовое дерево, нарываю листьев… Отвратительно. Видно, не от хорошей жизни я их ела.

Следующее воспоминание — знакомство с моей приёмной мамой. Дневной сон. Меня будят. Напротив моей кровати — окно. Слишком ярко. Я не хочу вставать, но заставляют. Нас, троих или четверых девчонок, ведут куда‑то, как под конвоем. Думаю: «Так холодно. Я так хочу спать».

Заводят в кабинет директора. Я поднимаю глаза и вижу маму… Думаю: «Боже, невозможно быть такой красивой!» Это какой‑то ангел — спустился с небес, стоит и смотрит на меня. Вижу, как она подаёт какие‑то знаки отцу — переглядывается с ним, жестикулирует.

Потом мама достаёт апельсины, раздаёт нам. Я ненавижу апельсины. Беру один и начинаю катать из руки в руку.

Тут ко мне поворачивается четырёхлетняя девочка и шепчет на ушко: «Не катай апельсин, иначе тебя не выберут».

Насколько это страшно, что четырёхлетний человек, который должен бегать, прыгать и играть, думает о таких вещах! Больше о детдоме я вообще ничего не помню. После встречи с родителями моя жизнь поделилась на «до» и «после».

«Я заселяюсь в свой новый дом… И начинаю вести себя отвратительно»

Когда люди обращаются в детдом, это не выглядит так: пришли, подписали документы и забрали. Нет. Это долгий путь, который может продолжаться полгода‑год. И в России процесс усыновления более лайтовый, чем в Америке или Европе. Повезло, что моя мама осознанно шла на этот шаг. Это не было так, что она просто проходила мимо детского дома и подумала: «Ой, пойду‑ка возьму ребёнка, который жрёт в кустах кленовые листья».

Первое время мама могла только навещать меня. Потом ей разрешили брать меня на выходные с контролем детдома. После каждой встречи меня обследовали, смотрели, в каком состоянии находится мать, проверяли квартиру и так далее.

Она потом говорила: «Когда я забирала тебя на выходные, ты вела себя просто идеально. Я думала: «Боже, неужели существуют такие дети?». Ты аккуратно складывала вещи, мыла посуду, говорила “спасибо, пожалуйста”». И мама, и папа, и бабушка — все влюбились в меня с первого взгляда.

И вот — все документы подписаны, меня, как в фильме, выставляют из детского дома с чемоданчиком, я заселяюсь в свой новый дом… И начинаю вести себя отвратительно. Причём настолько, что у мамы шок.

Я не ставила её ни во что. Пререкалась. Говорила: «Ты вообще кто мне такая?» Раскидывала вещи, буянила, истерила, орала.

Поэтому через неделю мама побежала в детский дом и рассказала ситуацию. Директор дал ей большую кипу книг — нате, читайте. В одной из них был описан синдром отказника. Он возникает, если ребёнок на подсознании понимает, что от него уже отказались, что он уже ненужный. И связывает это со своим поведением: может, он плохо себя вёл или в чём‑то провинился?

Чаще всего этот синдром проявляется, когда ребёнка забирают из детского дома не в первый раз. То есть сначала десять семей его, как тряпку, возьмут, попользуются, посмотрят и отдадут. А это такая психологическая травма! Ребёнок в итоге уверяется в том, что он никчёмный.

И когда он оказывается в новой семье, включается синдром отказника. Так он проверяет: «Ты любила меня, когда я был хороший, а будешь ли ты меня любить, когда я буду плохим?» Это такой метод психологической защиты.

Когда мама узнала об этом синдроме, то сразу поменяла отношение к моим выходкам. Она стала меня постоянно обнимать, говорить: «Я тебя люблю — какая бы ты ни была. Даже если ты плохо себя ведёшь». Но у меня были и другие странности.

Если зайти в «Дом малютки», можно увидеть, как дети укачивают себя перед сном. Они обнимают своё тело ручками и перекатывают его из стороны в сторону. Потому что их никто не обнимает, не ласкает, не убаюкивает.

Со мной было то же самое. Плюс, когда я сидела, смотрела фильмы, ела, то нервно качалась туда‑сюда. В такие моменты мама старалась меня успокоить, прижать, говорила: «Тише‑тише». В итоге и эта привычка ушла.

«Какие‑то тётки на улице могли подойти ко мне и спросить: “А ты знаешь, что ты приёмная?”»

Мама всегда говорила, что я её ребёнок. Она удочерила меня на анонимных условиях. Все прежние документы были уничтожены, и прошлой меня практически нет ни в одной в базе. Помочь узнать правду может разве что тест ДНК. А ещё, если взять свидетельство о рождении и поднести к свету, то можно будет найти значок «УД». Он означает, что меня удочерили.

К тому же в детстве я была безумно похожа на отца. Как две капли воды. И когда папа меня впервые увидел, он подумал: «Может, я где‑то в молодости так хорошо погулял?» Отец вообще был моим лучшим другом. Если бы к нему подошли и сказали: «Твоя дочь — приёмная», он бы, наверное, покалечил этого человека. У него была жёсткая позиция: «Это мой ребёнок. И всё».

Поэтому я не задавалась вопросом, родные мне родители или нет. Но посторонние так и норовили об этом сказать. Мы тогда жили в маленьком городке Бобруйске. Мама была очень крутым и популярным визажистом. Поэтому, конечно, когда у неё внезапно появилась четырёхлетняя дочь, всем стало понятно, откуда она её взяла.

Какие‑то тётки на улице могли подойти ко мне и спросить: «А ты знаешь, что ты приёмная?» Или, например, когда я играла на площадке, мамы подсылали ко мне своих детей, и те задавали вопрос: «А ты из детдома?»

Тогда я ничего не понимала и переадресовывала это маме: «А почему тётя сказала мне, что я приёмная»? Она отвечала: «Как‑то раз ты потерялась на рынке. А потом мы с отцом увидели тебя по телевизору и забрали домой». Вскоре мы переехали в Москву, где нас никто не знал. И вопросы прекратились.

Уже потом, когда мне исполнилось 12–14, родители открыли правду. Помню, это произошло так: мама с папой позвали меня на кухню. Сказали: «Даш, нам нужно с тобой поговорить». Я ответила: «Окей, давайте». И они рассказали всё: что я из детдома, что у меня есть братья, сёстры, биологические родители.

Первая мысль была: «Что??» Полное отторжение. И я сказала: «Ну, было и было. Живём дальше».

На вопрос, почему мне сообщил именно сейчас, мама объяснила: «В маленьком возрасте говорить что‑то было бы бессмысленно. Если бы ты помнила детский дом и прежнюю семью, то я бы, конечно, помогла тебе это раскрутить. Но так как ты сама не вспоминала об этом, то я придумала историю с рынком». Она сказала — у неё никогда не было цели что‑то от меня скрыть. Она просто ждала нужного момента.

И сейчас я считаю, что момент, когда они рассказали мне, был идеальным. Конечно, в каждой семье всё индивидуально. И родителям нужно смотреть на то, как чувствует себя ребёнок — готов ли воспринимать эту информацию.

Маленькому ребёнку я бы тоже не стала такое рассказывать, потому что у него только формируется психика и это известие может стать причиной травмы.

А в совсем взрослом возрасте было бы уже слишком поздно. Я всё время слышу истории, когда люди узнают о том, что они приёмные, в 30–40 лет. И возмущаются, почему им не рассказали раньше. Возможно, это воспринимается так, что жизнь пройдена зря.

Друзьям и знакомым я как‑то не спешила сообщать про то, что приёмная. Был подростковый возраст — играли гормоны, я гуляла, тусила. Единственный человек, который узнал об этом, — моя подруга Маша. Мы общаемся с ней с 11 лет.

Мы обсудили это так: «Прикинь, я приёмная». — «О, вау! Прикольно, классно».

Потом, когда пришло больше осознанности, я стала говорить открыто о том, что я из детдома. Все удивлялись — как я так спокойно об этом рассказываю? А я думала: чего мне стесняться?

«У меня появилось стойкое ощущение энергетической связи с отцом»

В 16 лет у меня начались панические атаки. Видимо, весь мой стресс вышел в них. Это был очень страшный период жизни для меня и моих родителей. Они не знали, что происходит. Не могли работать. Сидели со мной на кровати, пока я лежала и задыхалась.

Тогда меня отправили к психологу, и после этого я довольно быстро пришла в себя. Появились новые задачи: нужно искать работу, пробиваться в жизни.

Я пошла по стопам родителей и хотела найти вакансию в творческой сфере. Отец у меня был художником, а мама — визажистом.

С самого детства папа прививал мне любовь к современному искусству. Мы постоянно ходили в музеи, он рассказывал мне про живопись. По вечерам часто он писал картины, а я зачитывала афоризмы из книжек.

Мой отец твердил, что я должна работать в творческой индустрии — это моё.

Поэтому я ходила на всевозможные кружки, штук на 9–10 одновременно: и на танцы, и на плавание, и на футбол, и на ИЗО, и на лепку, и в музыкальную школу. Я попробовала всё и благодаря этому выявила, что мне больше всего нравится. Связать свою жизнь я решила с визуальными искусствами.

Я пришла в Artplay и сказала, что готова работать кем угодно — хоть уборщицей. Меня взяли стажёром 5/2 без заработной платы. Я таскала картины, была девочкой на побегушках. Параллельно с этим оставшиеся два дня я работала официанткой в кафе.

Когда мне исполнилось 20, я поняла, что уже взрослая, а взрослому человеку нужны бабки. В творчестве на тот момент я не видела никакого финансового роста. Поэтому сменила сферу и начала работать аналитиком, администратором в ресторане — там, где платили нормально. Всё это я ненавидела. Просыпалась, плакала и шла на работу. Творчество я забросила.

Через пару лет умер отец. Это стало последней каплей. Я впала в депрессию. Не работала. Смотрела фильмы, ела и ревела сутками напролёт. Мой мир рухнул.

Это продолжалось полгода. Но как‑то раз я мылась в ванной, и у меня появилось стойкое ощущение энергетической связи с отцом. Я отчётливо услышала его голос: «Ты должна работать в творческой индустрии. Ты творческий человек. Ты талантливый человек».

В тот же день я стала искать работу. Бралась за всё: фотосессии, видеосъёмки, картины на заказ.

В какой‑то момент я познакомилась с человеком, который собирался открывать галерею. Он пригласил меня стать его напарницей, и всё полетело. Так мы открыли музей UMAM на территории Artplay.

«Я успела посотрудничать с Cheetos, Crocs, Louis Vuitton, Lego…»

Всё это время я копила деньги. Когда удалось собрать достаточно, поступила в Лондон на курсы арт‑менеджмента. Там я научилась коммуницировать с творческими людьми и продавать своё искусство.

Вернувшись в Россию, я поняла, что мне надо соединить современное искусство и маркетинговый дизайн. И это сработало. Я мгновенно зарегистрировалась в Instagram*, выложила работы. За два месяца подписались 5000 человек!

Сейчас у меня своё креативное агентство и школа для mobile creator’ов. Мы делаем брендинг, иллюстрации, рекламу. Причём всё — на телефонах или айпадах.

Люди привыкли, что сотрудничество с крупными брендами предполагает сложную моушен‑анимацию, для создания которой нужен мощный компьютер. Я разрушаю этот стереотип.

За 2–3 года работы я успела посотрудничать с Cheetos, Crocs, Louis Vuitton, Lego, Garnier, Tommy Hilfiger, Timberland. Им было всё равно, с какого устройства я работаю. Они приходили за моим креативным мышлением и моими идеями. Сейчас контракты с компаниями у нас расписаны до середины лета.

«Мне хотелось показать подросткам, что жизнь после детдома может быть нормальной»

Когда у меня появились деньги, я стала больше заниматься благотворительностью. Хотя помогать старалась и раньше. В 21 год, когда я подрабатывала фотографом, меня пригласили в детский дом снимать мероприятие.

На нём я познакомилась с мальчиком Димой. Когда увидела его, подумала: «Боже мой, какой хорошенький!» У меня промелькнула мысль об усыновлении. Я хорошо обдумала это и решила попробовать. Однако потом оказалось, что у него есть семья, которая уже забрала его.

Тем не менее этот случай дал толчок. Я поняла, что мне есть о чём рассказать детям, которые вынуждены жить вне семьи. Я хочу дать им поддержку.

Так я стала регулярно ездить по Москве в детские дома. Просто звонила, спрашивала, могу ли привезти какие‑то вещи, знакомилась с ребятами. Мне хотелось показать подросткам, что жизнь после детдома может быть нормальной.

С детьми из детдомов ещё не так сложно. А вот подростки… У них столько травм, что с ума сойти можно.

С 10–15 ребятами я общаюсь до сих пор. Мы встречаемся, гуляем как друзья. Они могут позвонить мне и рассказать о своих проблемах. Могут обратиться за материальной и физической помощью или попросить дать уроки по профессии. Например, так одна из девочек обучилась и сейчас работает в моём агентстве.

Также у меня есть психолог, которой я плачу деньги для того, чтобы она работала с моими ребятами и помогала им выходить в общество здоровыми людьми.

«Практически каждый год они составляли новую заявку, чтобы меня найти»

Со своей биологической семьёй я впервые встретилась в прошлом году. Смотрела передачу «Жди меня» — я её обожаю с детства — и услышала, как в конце выпуска ведущие сказали: «У нас появился сайт. Зайдите, введите свои имя и фамилию. Возможно, вас кто‑то ищет». Сколько лет я её смотрела, никогда не обращала внимание на это. Просто перематывала и всё.

Но в этот раз — щёлкнуло: «Надо бы зайти, посмотреть. Вдруг кто‑то ищет мою маму?» Или папу. Или бабушку. О себе вообще не думала. Но когда я не нашла заявок на их имена, то, наконец, решила вбить себя: «Дарья Довбенко». Такой заявки не было, и я подумала: «Ну ок». Пошла заниматься своими делами.

Через два часа меня будто бабахнуло по голове! У меня же раньше была другая фамилия!

Я пошла к маме, спросила, какая. Она не вспомнила. Всё-таки прошло уже много времени, а все документы были уничтожены. Но через две недели она вдруг сказала: «Твоя фамилия — Кучинская!»

Я зашла на сайт, вбила: «Дарья Кучинская». И увидела две заявки. «Ищем сестру Дашу, 1994 г. р. Была удочерена в 1997 году». Шок. Сразу показала это маме. И она уверенно заявила: «Да, это твои родственники. Наверное, сёстры. Ищут тебя». У меня снова — отторжение: «Да ну нафиг! Не буду я откликаться!»

Но мама переубедила меня. Она ещё раз просмотрела сайт и увидела, что практически каждый год они составляли новую заявку, чтобы меня найти. Поэтому она начала мягко уговаривать: «Ты же понимаешь, что все эти годы люди постоянно тебя искали? Ты хотя бы отзовись и напиши, что жива‑здорова. Чтобы они не переживали и пошли дальше».

Я согласилась и в тот же вечер откликнулась на заявку. Практически сразу, на следующее утро, мне позвонил менеджер «Жди меня». Первый вопрос был: «Дарья, как вы относитесь к съёмкам?» Я сказала, что мне нужно посоветоваться с семьёй, потому что эта история касается не только меня, но и их.

Конечно, никуда идти я не собиралась. Сказала маме, что просто напишу им сообщение. Но она вновь меня переубедила: «Возможно, на передаче ты сможешь привлечь к внимание к проблемам в детских домах? Ты же этим занимаешься». Я подумала, что это действительно хороший шанс. Это стало моей единственной мотивацией для участия в программе.

Катя — сестра, которая приехала на передачу, — не знала, что меня нашли. Поэтому для неё моё появление было сюрпризом. Для меня сюрпризом стали некоторые подробности о своей прежней семье.

В ней было 10 детей. Мы все жили в квартире. Но потом родители решили обменять её на дом. И при заключении сделки столкнулись с чёрными риелторами. Поэтому, когда мы переехали, внезапно объявились реальные хозяева дома, которые поставили нас перед фактом: есть два месяца, чтобы освободить жильё.

Отец в тот момент уже ушёл из семьи. Мать, видимо, не справилась с давлением и начала пить. А потом и вовсе уехала из города. Мы все, вдесятером, остались в этом доме одни. Разумеется, вскоре пришли представители органов опеки и отправили нас в разные детские дома, а родителей лишили прав.

Наверное, у многих первая реакция — шок: «Мать пьёт, отец пьёт, бросили детей. Конченные!» Но я ни на кого из них не злюсь и не осуждаю. Каждый человек совершает поступки, которым можно найти оправдание. То, что мать запила и бросила нас… Ну, алкоголь вообще творит страшные вещи. Не дай бог нам всем оказаться в такой ситуации.

Останься кто‑то другой с 10 детьми в доме, из которого тебя через два месяца выгонят, без работы и без мужа… Я посмотрела бы, что бы он стал делать.

Сейчас некоторые сёстры и братья общаются с ней и с отцом, и я их понимаю. Ведь родители — это родители. И от них сложно отказаться, какими бы плохими они ни были. Биологическая мать, насколько я поняла, как пошла по плохой дорожке, так с неё и не сошла. А вот отец — нет. Перестал пить, женился.

Долгие годы он ходил в детский дом и помогал своим детям. Поэтому сёстры и братья говорят, что он хороший. Но забрать никого из них у него не получилось, потому что его уже лишили родительских прав.

Как бы то ни было, я не хочу общаться с биологическими родителями. Одно дело — если бы я их помнила. И совсем другое, когда для тебя это чужие люди. Ты не чувствуешь к ним ничего. Приведут тебе дядю Петю и скажут: «Это твой отец, общайся с ним». Зачем? Смысл? Одна кровь — не показатель.

На самом деле я бы хотела их поблагодарить за то, что они так поступили. Спасибо, что бросили меня, после чего я оказалась в детдоме и встретилась со своими настоящими родителями. Я безумно люблю маму и папу.

А с некоторым братьями и сёстрами я общаюсь, созваниваюсь, переписываюсь. Вживую практически никого не видела. Когда я приеду в Белоруссию, мы встретимся, поболтаем. А как сложится дальше — будет видно.

«Нужно объединяться и помогать тем, кто так сильно нуждается в поддержке»

Мне хотелось бы обратиться ко многим людям — в особенности к тем, кто поддерживает и распространяет губительные стереотипы. Вот о чём стоит помнить.

1. Психологические отклонения есть у всех, не только у детей из детдомов. Моя история, история Кати, истории многих миллионов людей… Все они разные. Но нас объединяет одно — психологические травмы. Они есть у всех. Без разницы, откуда мы — из детдома или нет.

Например, бывает так, что человек живёт в идеальной с виду семье и вырастает с синдромом отличника — это тоже психологическое отклонение, которое мешает в работе и отношениях. Ко мне приходит много сотрудников, которые, столкнувшись с единственной правкой от заказчика, начинают говорить: «Я — говно».

2. Наркоманы, убийцы, маньяки выходят НЕ только из детдомов. Да, некоторые ребята, покидая детский дом, действительно идут по наклонной. Но не потому, что они плохие, а потому, что с ними никто не работал. Дети из биологических семей, в которых родителям было на них наплевать, тоже могут начать употреблять наркотики, воровать, убивать.

Я посмотрела статистику: кого в РФ чаще всего осуждают за убийства? Практически всегда — тех, кто рос в биологической семье.

Возможно, кто‑то подумает: «Как она может говорить об этом, если ей самой повезло попасть в хорошую семью?» Да, мне повезло. Но есть множество примеров других людей, которых не удочеряли и не усыновляли.

Взять даже моих сестёр и братьев. Они выросли хорошими людьми: работают, содержат семьи, путешествуют. Да, возможно, у них есть травмы, но не те, что мешают обществу. Детдомовцы — не агрессивные, они просто сломленные.

3. У людей из детдома судьба, совершенно отличная от вашей. И если такой человек совершил какое‑то говнище, нужно постараться его понять. Например, у меня по сей день сохранилась негативная черта: если я чувствую, что человек становится мне близким, я начинаю вести себя отвратительно. Не брать трубки, динамить, отдаляться. Как бы я ни прорабатывала это с психологом, ничего не выходит.

Но я научилась предупреждать об этом тех, кто мне дорог. Когда я понимаю, что мне хочется слиться, я всё объясняю человеку и прошу его просто чуть‑чуть переждать. Близкие понимают.

4. Усыновление, удочерение — это на всю жизнь. Тех, кто хочет «попробовать», я считаю, даже допускать к детям нельзя. А‑ля «если приживётся, возьму». Нельзя так делать, ребёнок не собака. Мама ведь тоже могла прийти в детский дом и сдать меня: «Заберите, эта девочка не подходит». Но она так не сделала, за что я ей очень благодарна.

5. Нельзя говорить приёмному ребёнку, что он тебе чем‑то обязан. Как и любому ребёнку! Моей маме как‑то сказали мудрую вещь: «Ты берёшь дочь для себя. Не смей говорить ей: “Я подарила тебе нормальную жизнь”, “Да если бы не я, ты бы сгнила в детском доме”, “Да ты мне по гроб жизни должна”». И я согласна с этим. Нельзя так делать.

6. Нужно говорить о проблемах в детских домах и бороться с ними. То, что есть сейчас, — это катастрофа. Детдома переполнены. В некоторых из них издеваются над детьми. Дай бог, если будет хотя бы одна нянечка, которая искренне относится к своей работе и обращается с воспитанниками ласково. Но и остальных можно понять — кто пойдёт работать за копейки? Нужно объединяться и помогать тем, кто так сильно нуждается в поддержке.

7. Пожалуйста, пожертвуйте временем и придите в детдом пообщаться с ребятами. Пофиг на подарки. Им важно простое человеческое общение, понимание того, как это — когда ты не один, когда ты интересен, когда на тебя не ставят клеймо «детдомовский». Нет ничего ценней внимания.