Все люди разные, и все времена разные, не станем оспаривать очевидного. Все воины тоже разные, но есть момент, который роднит представителей профессиональных воинских корпораций всех стран и всех эпох.
Современные российские военные мало похожи на японских самураев (наше счастье: самурай мог попробовать новый меч на встречном простолюдине, российские военные пока как-то себя всё-таки сдерживают). Но любой военный (если только он не вовсе лишён способностей к рефлексии) в любом веке и в любом месте понял бы, о чём первые строки «Сокрытого в листве», «Хагакурэ», составленного в начале XVIII, а может, и в конце XVII века сборника изречений самурая Ямамото Цунэтомо:
«Я постиг, что Путь самурая — это смерть».
Всякий человек живет для смерти, и хотя все люди разные, все жизни кончаются одинаково. Но для человека обычного смерть всегда потрясение, катастрофа, а главное — неожиданность, даже если обычному человеку врачи заранее объявили, сколько месяцев осталось на важные и неважные дела. А для человека военного смерть — естественный фон жизни, профессиональный риск. Дело военного человека — убивать, а готовность в любой момент умереть — первый пункт в списке издержек профессии.
Даже в эпоху ракет с силовой ядерной установкой, летящих по непредсказуемой траектории (то есть штуковин хоть и новейших, но психологически устаревших, тянущих воинские традиции из прошлого века), бой представляется в качестве обмена фатальными ударами, предполагающими неизбежную смерть всех участников. Путь ядерного самурая тоже смерть, здесь даже больше наглядности.
Эта готовность, сознание смерти как составляющей собственного дела, создает особость военного. Самурая, легионера, кичливого феодала и даже рядового массовой армии, мобилизованного на определённый срок. Пока он в форме, он принимает права и риски корпорации воинов, он разделяет эту особость.
Такая особость стоит дорого, из неё растёт власть.
Сознательная готовность умереть веками создавала право властвовать.
Из этой особости растут государства. Благородные потому и назывались благородными, что родились для войны и смерти (такое вот благо). Есть известный пример со становлением и существованием крепостного права в России, то есть с сюжетом про то, что один человек может, почти как вещь, принадлежать другому и видеть в таком положении дел нечто обыденное.
Крепостные не то чтобы были особенно как-то довольны своей невесёлой участью, случалось, и резали господ, иногда масштабно и с энтузиазмом, но в целом понимали: свою свободу они обменивают на право не воевать, если государь призовёт. Их замещали в деле убийства и смерти их господа, обязанные служить, то есть являться «конно, людно и оружно» на царский зов. Их защищали от врагов, тоже претендующих на право убивать и готовых умереть, если процесс того потребует.
А вот когда появился изданный невезучим Петром III, и затем подтверждённый везучей Екатериной II указ «О вольности дворянской», появились и вопросы к основаниям русского бытия. Ответов на те вопросы, впрочем, до сих пор не появилось, а новые члены воинской корпорации (их ещё обзывают «силовиками»), грезят о возрождении феодализма с новым лицом, ну да это другая песня.
История веками понималась и описывалась как череда войн (и дипломатических игр, которые войны то оттягивали, то приближали), то есть как работа членов корпораций профессиональных военных.
Удел воина представлялся завидным, а героическая смерть во имя каких-нибудь идеалов — самым достойным из человеческих дел.
И совсем только недавно некоторые историки сообразили, что перемены в головах людей самых обычных важнее, чем деяния владетельных князей в сияющих доспехах. Впрочем, в школьных учебниках истории (по крайней мере, у нас) по-прежнему сплошь битвы и князья в доспехах. Или диктаторы в усах, отцы побед, свершители подвигов. Дети ещё долго будут думать, что мир устроен именно так: ружье даёт особость, особость даёт власть, государства существуют, чтобы пугать друг друга или бить, а человек — ради героической смерти.
Или не будут, потому что в игру вступают технологии, и перемены в головах происходят стремительнее, чем раньше, часто даже слишком стремительно, чтобы человек их заметил. Путь оператора беспилотника — это не смерть. Это путь офисного клерка. Он идёт на работу с бутербродом в сумке, так же, как миллионы прочих клерков. Так же садится за компьютер и так же жмёт на кнопки. Его навыки примерно так же уникальны, как навыки школьника, играющего в стрелялку.
И он точно никакого специального брака со смертью не заключал. Наоборот, он со смертью оформил развод. На экране — опять же, как в компьютерной игре, — мельтешат машинки и человечки. Он смотрит на них через перекрестье прицела, но он точно не ждёт ответного удара. Эти мельтешащие фигурки не знают, кто он и где он, у них нет никакого шанса на ответ. Пилота бомбардировщика могут сбить, и придётся брести в плен через политые напалмом бывшие джунгли. Пилота дрона сбить не могут. А это значит, что его особость кончилась, и смерть больше не фон для его офисной жизни.
А вот за этим — возможность невероятных сдвигов в представлениях человека о природе власти и выстраивании взаимоотношений с ней. Потому что раньше, то есть всегда — хорошее повторим, — особость вооружённого человека и создавала власть.
