***
Спустя несколько месяцев, в марте девяностого года, мама показала мне Книгу записей. В тот вечер она сидела на своём обычном месте за обеденным столом и читала. Тетрадка, которую она держала в руках, была длинная и узкая — с пропорциями миниатюрной двери, не туго прошитая хлопковой нитью орехового цвета.
Мне давно уже пора было спать, как вдруг мама наконец меня заметила.
— Да что с тобой не так! — сказала она.
А потом, словно смущённая собственным вопросом:
— Ты уже сделала уроки? Который час?
Уроки я сделала давным-давно и всё это время смотрела ужастик без звука. До сих пор помню: какого-то дядьку там как раз забили ледорубом.
— Полночь, — сказала я.
Дядька оказался мягкий, как тесто, и мне было не по себе.
Мать протянула руку, и я подошла. Она крепко обняла меня за талию.
— Хочешь посмотреть, что я читаю?
Я склонилась над тетрадкой, уставившись на стайку слов. Китайские буквы вились по странице, словно звериные следы на снегу.
— Это книжка, — сказала мама.
— Ой... А про что?
— По-моему, это роман. Там про искателя приключений, которого зовут Да Вэй и который на корабле поплыл в Америку, и про героиню по имени Четвёртое Мая, которая пересекает пустыню Гоби...
Я посмотрела ещё пристальней, но по-прежнему не могла прочитать ни слова.
— Было время, когда люди целые книги переписывали от руки, — сказала мама. — Русские называли такое «самиздатом», китайцы... ладно, допустим, никак особенно мы это не называем. Смотри, какая эта тетрадка грязная, на ней даже трава налипла. Кто знает, сколько людей носило её с собой... Лилин, она ведь на много десятилетий тебя старше.
«А что меня не старше?» — подумала я. И спросила, не папа ли её переписал.
Мама покачала головой. Она сказала, что почерк дивный, что это работа обученного каллиграфа, а папа писал так себе.
— В этой тетрадке — одна-единственная глава из какой-то длинной книги. Вот тут написано: «Номер семнадцать». Кто автор, не сказано, но вот смотри, название: «Книга записей».
Мама отложила тетрадь. Отцовские бумаги на обеденном столе походили на заснеженные горные пики — они нависали над краем, готовые вот-вот обрушиться и сойти лавиной на ковёр. Вся наша почта тоже лежала тут же. С Нового года маме шли письма из Пекина — соболезнования от музыкантов Центральной филармонии, только недавно узнавших о папиной смерти. Мама читала эти письма со словарём, потому что они были написаны на упрощённом китайском, которого она не знала. Моя мать училась в Гонконге и там овладела традиционным китайским письмом. Но в пятидесятых годах на материке, в коммунистическом Китае, было узаконено новое, упрощённое письмо. Тысячи слов стали другими; например, «писать» (цзё) превратилось из 寫 в 写, а «узнавать» (си) — из 識 в 识. Даже «Коммунистическая партия» (гун чань дан) из 共 產黨 стала 共产党. Иногда маме удавалось различить прошлую сущность слова, в прочих случаях она гадала. Она говорила, что это всё равно что читать письмо из будущего — или говорить с кем-то, кто тебя предал. То, что она вообще редко теперь читала по-китайски и выражала свои мысли в основном по-английски, ещё больше усложняло дело. Как я говорю по-кантонски, ей не нравилось, потому что, по её словам, «произношение у тебя вкривь и вкось».
— Холодно тут, — прошептала я. — Давай переоденемся в пижамы и пойдём спать.
Мама глядела на тетрадку, даже не притворяясь, что слышит.
— Матушка утром устанет, — настаивала я. — Матушка двадцать раз нажмёт на «отложить сигнал».
Она улыбнулась — но глаза за стёклами очков стали вглядываться во что-то ещё пристальней.
— Ступай спать, — сказала она.— Не жди матушку. Я поцеловала её в мягкую щёку.
— Что сказал буддист в пиццерии? — спросила она.
— Что?
— «Мне всё едино».
Я расхохоталась, застонала и расхохоталась снова, затем вздрогнула при мысли о жертве телеубийства и его тестообразной коже. Мама с улыбкой, но твёрдо подтолкнула меня к двери.
***
Лёжа в кровати, я поразмыслила о кое-каких фактах.
Во-первых, о том, что в своём — пятом — классе я превращалась в совершенно другого человека. Я там была такая добренькая, такая уживчивая, такая старательная, что иногда даже думала, что мой мозг с душой существуют по отдельности.
Во-вторых, о том, что в странах победнее людям вроде нас с мамой не было бы так одиноко. По телевизору в бедных странах вечно толпы, а битком набитые лифты поднимаются прямиком к небесам. Люди спят по шестеро в одной кровати, по дюжине в одной комнате. Там всегда можно высказаться вслух и знать, что кто-то тебя да услышит, даже если не хотел. По сути, наказывать людей можно так: вырвать их из круга родных и друзей, изолировать в какой-нибудь холодной стране и расплющить одиночеством.
В-третьих — и это был не столько факт, сколько вопрос: почему наша любовь так мало значила для папы?
Должно быть, я заснула, потому что вдруг проснулась — и увидела, что мама склонилась надо мной и кончиками пальцев гладит меня по лицу. Днём я никогда не плакала — только ночью.
— Не надо, Лилин, — сказала она. Она много чего бормотала.
— Если тебя запрут в комнате и никто не придёт тебя спасти, — спросила она, — что ты будешь делать? Придётся тебе колотить в стены и бить окна. Придётся тебе вылезать и спасаться.
Ясно же, Лилин, что слёзы не помогают выжить.
— Меня зовут Мари, — завопила я. — Мари!
— Кто ты? — улыбнулась она.
— Я Лилин!
— Ты Девочка, — мама употребила ласковое прозвище, которым называл меня папа, потому что слово 女 означало и «девочка», и «дочка». Папа любил шутить, что у него на родине у бедняков не принято было давать дочерям имена. Мама тогда хлопала его по плечу и говорила по-кантонски: «Хватит забивать ей голову мусором».
Под защитой маминых объятий я свернулась в клубок и снова заснула.
Позже я проснулась от того, что мама тихонько размышляла вслух и хихикала. Утра той зимой были непроглядно тёмные, но неожиданный мамин смешок пронёсся по комнате, как жужжание обогревателя. Её кожа хранила запах чистых подушек и сладкий аромат её османтусового крема.
Когда я шёпотом позвала её по имени, она пробормотала:
— Хи...
И потом:
— Хи-хи...
— Ты на том свете или на этом? — спросила я.
Тогда она очень отчётливо произнесла:
— Он здесь.
— Кто? — я попыталась вглядеться в темноту комнаты.
Я и правда поверила, что он здесь.
— Приёмный. Этот хм-м-м. Этот... Профессор.
Я крепко стиснула её пальцы. По ту сторону штор небо меняло цвет. Мне хотелось последовать за мамой в отцовское прошлое — и всё же я ему не доверяла.
Люди могут пойти за наваждением; могут увидеть нечто столь завораживающее, что и не подумают обернуться. Я боялась, что мама, как прежде отец, забудет, зачем ей возвращаться домой.
***
Внешняя жизнь — новый учебный год, регулярные контрольные, радости лагеря юных математиков — продолжалась, словно и конца ей не будет, и круговая смена времён года гнала её вперёд. Папины летнее и зимнее пальто всё ещё ждали за дверью — между его шляпой и туфлями.
В начале декабря из Шанхая пришёл толстый конверт, и мама вновь уселась за словарь. Словарь — это небольшая, необычайно толстая книга в твёрдой бело-зелёной обложке. Страницы просвечивают, пока я их листаю, и, кажется, ничего не весят. То тут, то там мне на глаза попадается пятнышко грязи или кофейное кольцо — след от маминой или, может, от моей собственной чашки. Все слова распределены по корням или, как их ещё называют, по ключам. Например, 門 означает «ворота», но ещё это ключ — то есть строительный материал для прочих слов и понятий. Если сквозь ворота падает свет или солнце 日, то получается «пространство» 間. Если в воротах — конь 馬, то это «нападение» 闖, а если в воротах рот 口, то получается «вопрос» 问. Если внутри — глаз 目 и пёс 犬, то получается «тишина» 闃.
Письмо из Шанхая оказалось длиной в тридцать страниц и было написано очень витиеватым почерком; несколько минут спустя я устала смотреть, как мать над ним бьётся. Я ушла в гостиную и принялась разглядывать соседские дома. Во дворе напротив торчала жалкого вида рождественская ёлка. Впечатление было такое, будто её попытались задушить мишурой.
Хлестал дождь и выл ветер. Я принесла матери стакан гоголь-моголя.
— Письмо про хорошее?
Мама отложила исписанные листы. Веки у неё набрякли.
— Такого я не ожидала.
Я провела пальцем по конверту и принялась расшифровывать имя отправителя. Оно меня удивило.
— Женщина? — уточнила я, охваченная внезапным страхом.
Мать кивнула.
— У неё к нам просьба, — сказала мама, отобрав у меня конверт и заткнув его под какие-то бумаги.
Я подошла поближе, как будто она была вазой, что вот-вот слетит со стола, но в маминых опухших глазах читалось неожиданное чувство. Утешение? Или, быть может — и к моему изумлению — радость.
— Она просит ей помочь, — продолжила мама.
— А ты прочитаешь мне письмо?
Мама ущипнула себя за переносицу.
— Целиком оно очень уж длинное. Она пишет, что много лет не видела твоего отца. Но когда-то они были всё равно что одна семья — слово «семья» она произнесла несколько неуверенно. — Она пишет, что её муж преподавал твоему отцу композицию в Шанхайской консерватории. Но они потеряли связь. В... трудные годы.
— Что за годы такие?
Я заподозрила, что просьба, в чём бы она ни заключалась, непременно касается долларов или, например, нового холодильника, и что мамой просто попользуются.
— Ещё до твоего рождения. Шестидесятые. Когда твой отец ещё учился в консерватории, — мама опустила глаза с ничего не выражающим видом. — Она пишет, что в прошлом году он с ними связался. Папа написал ей из Гонконга за несколько дней до смерти.
Во мне поднялся целый вихрь цеплявшихся друг за друга вопросов. Я понимала, что не стоит приставать к маме по мелочам, но, поскольку я всего лишь хотела понять, что происходит, наконец сказала:
— А кто она такая? Как её зовут?
— Её фамилия Дэн.
— А имя?
Мама открыла рот, но ничего не сказала. Наконец она посмотрела мне прямо в глаза и произнесла:
— А имя — Лилин.
Такое же, как моё — только написано оно было на упрощённом китайском. Я протянула руку за письмом, и мама твёрдо накрыла её своей. Упреждая следующий вопрос, она подалась вперёд:
— Эти тридцать страниц все про настоящее, не про прошлое. Дочь Дэн Лилин прилетела в Торонто, но своим паспортом воспользоваться не может. Ей некуда податься, и мы должны ей помочь. Её дочь... — мама ловко сунула письмо в конверт, — ...её дочь приедет и немного поживёт тут с нами. Понимаешь? Это про настоящее.
Я почувствовала себя так, словно съехала набок и перевернулась вверх тормашками. Зачем чужому человеку с нами жить?
— Её дочь зовут Ай Мин, — сказала мама, пытаясь вернуть меня к реальности. — Я сейчас позвоню и приглашу её приехать.
— А мы одного возраста?
Мама, кажется, смутилась.
— Нет, ей, должно быть, не меньше девятнадцати, она учится в университете. Дэн Лилин пишет, что её дочь... она пишет, что Ай Мин попала в неприятности в Пекине, во время демонстраций на Тяньаньмэнь. Она бежала.
— А что за неприятности?
— Довольно, — сказала мать. — Больше тебе знать незачем.
— Нет! Мне надо знать больше. — Мама гневно захлопнула словарь.
— И вообще, кто разрешил тебе встать? Мала ещё быть такой любопытной!
— Но...
— Довольно.
Семья Мари Цзян иммигрировала в Канаду из Китая, осев в Ванкувере. После самоубийства отца, талантливого пианиста, девочка садится разбирать его бумаги и постепенно узнаёт, какие испытания выпали на долю умершего.
События прошлого и настоящего наслаиваются друг на друга, переплетаясь и превращаясь в масштабную сагу, охватывающую три поколения и огромный пласт истории страны: от гражданской войны и культурной революции до событий на площади Тяньаньмэнь. И Мари пытается собрать воедино раздробленные кусочки мозаики, чтобы воссоздать историю своей семьи. Перевод с английского Марии Моррис.
Лайфхакер может получать комиссию от покупки товара, представленного в публикации.