Михаил Гельфанд — биоинформатик, доктор биологических наук, профессор. Вице‑президент по биомедицинским исследованиям Сколтеха и заведующий лабораторией в Институте проблем передачи информации имени Харкевича. Читает лекции про эволюцию, борется с гомеопатами, заблуждениями вокруг ГМО и прочей псевдонаукой.
Лайфхакер поговорил с Михаилом Гельфандом о прошлом и будущем человечества. Мы выяснили, почему жизненно важно изучать эволюцию, к чему приводит легкомысленный приём антибиотиков и какие псевдонаучные заблуждения наиболее опасны.
О науке
— Как вы стали учёным?
Не знаю, это само собой получилось. Стать пожарным мне не хотелось ни в один момент времени.
Вся моя семья в той или иной степени связана с наукой. Родители и бабушка с дедушкой по отцовской линии были математиками. Другой дед был хирургом, а бабушка — чиновником, но для меня это не воспринималось как карьера: нет детей, которые хотят быть начальниками отделов. Ну и другие занятия для меня, насколько помню, вообще не существовали.
— Вы одновременно доктор биологических наук и кандидат физико‑математических наук. Как так получилось?
В старшей школе я относительно успешно ходил в лингвистический кружок и участвовал в олимпиадах. Мне хотелось заниматься лингвистикой, но старшие родственники уговорили поступить на механико‑математический факультет. Впоследствии это оказалось абсолютно разумно. После мехмата можно заниматься чем угодно, а после филфака — только чем‑то одним. Кроме того, для лингвистики математическое образование вполне годится.
Когда я поступил на мехмат, довольно быстро стало ясно, что хорошего математика из меня не получится. Мне очень повезло, потому что ровно тогда, когда я окончил учёбу и уже сознательно решил, что математикой заниматься не хочу, возникла биоинформатика — молодая и свежая наука, которую надо было не учить, а просто делать. А биологию я учил на ходу, читая статьи и пытаясь их понять.
С защитой кандидатской степени были проблемы. Новая наука — это хорошо, но защищать диссертацию по ней довольно сложно, потому что нет диссертационного совета, который согласился бы это выслушать. Долгое время я ходил с готовой диссертацией и искал этот совет — он оказался физико‑математическим по специальности «биофизика». А докторскую я защитил в совете, который присуждал степени по молекулярной биологии. Биоинформатики как ВАКовской специальности тогда не было.
— Зачем нужна биоинформатика? Что она изучает?
Биоинформатика ничего не изучает, это набор инструментов для того, чтобы заниматься биологией. Впрочем, это не совсем правда, и ниже я объясню, в чём дело.
Есть классические задачи молекулярной биологии. Что делает белок? Как регулируется работа гена? Этими вопросами молекулярная биология занималась с момента её возникновения. Биоинформатика эту работу существенно облегчает. Если учёный ставит задачу выяснить функцию белка, то придётся много всего проверять. А биоинформатик на основе своих исследований даёт не очень большой набор гипотез, которые остаётся только проверить.
Классическая молекулярная биология была бедна данными. Аспирант всё своё время изучает три белка, на каждом ставит много тонких опытов — и данных мало, они на вес золота. Развитие технологий, появление новых экспериментальных техник привело к тому, что биология стала наукой, богатой данными. А с ними работать на бумаге просто физически и концептуально невозможно.
В результате в биологии произошло изменение точки зрения. Раньше учёные изучали работу одного гена или белка, и в этом была опасность: даже если мы будем понимать, как работают все белки по отдельности, то всё равно не поймём, как работает клетка. Мы исследуем все винтики и шестерёнки и всё равно не узнаем, почему автомобиль едет.
А теперь оказалось, что на самом деле мы можем смотреть на работу клетки в целом и задавать вопросы не про отдельные гены, а про то, как связана работа всех генов.
Так появилась системная биология, в которой биоинформатика уже не дополнительный удобный набор приёмов, а интегральная составная часть. Уже никакой чёткой линии не проведёшь, где собственно биология, а где биоинформатика.
Теперь вернёмся к началу. Я сказал, что биоинформатика — набор приёмов, и вы увидели каких. Но есть ещё и тру‑научная, настоящая биоинформатика, которая называется молекулярной эволюцией.
Мы всё время опираемся на очень глубокие эволюционные соображения, когда что‑то предсказываем. Например, есть два похожих белка. Самое простое — предположить, что они делают одно и то же, но часто у похожих белков немного разные функции. И чтобы такие случаи замечать и описывать, надо хорошо понимать, как устроена эволюция.
Интересно сравнивать геномы человека и мыши — белки у нас примерно одни и те же. А внешне мы всё-таки разные существа. Так получается потому, что похожие белки работают немного по‑разному и, главное, в разные моменты эмбрионального развития. Поэтому системная биология особенно интересна, когда становится эволюционной. Про это много говорили, но по‑настоящему этот процесс только начинается, потому что данных для эволюционных сравнений всё-таки не настолько много.
— То есть биоинформатика и эволюция очень плотно связаны между собой?
Невозможно понимать биологию, не думая про эволюцию.
Чтобы заниматься сравнительной эволюционной биологией, нужно изучать десятки видов. Учёные уже неплохо сравнивают бактерии, но с крупными существами всё сложнее. Есть отдельные модельные организмы, и их слишком мало, чтобы судить, как всё развивалось.
Чтобы понимать, почему человек отличается от мышки, поздно смотреть на взрослых индивидов. Нужно изучать, как их клетки дифференцировались после оплодотворения, как возникали ткани.
Тут есть существенное различие. Развитие происходит у нас на глазах, можно хоть каждые два часа мучить мышат и смотреть, что с ними происходит. Там всё запрограммировано: оплодотворённая клетка мыши уже знает, что из неё вырастет мышь. Вы никакими силами не сможете из оплодотворённой яйцеклетки мыши вырастить крысу, не говоря уже о человеке.
А в эволюции такой фиксированной программы нет. Мы можем только отъезжать назад и смотреть, что происходило и какие закономерности этим управляют. На основе этих закономерностей можно прогнозировать, но не конкретно.
У меня любят спрашивать, каким будет человек через 3 000 лет. А вы мне скажите, как он будет жить через столько лет, тогда я объясню, как эволюционно он к этому приспособится.
Всё это страшно интересно. Это уже настоящая, тру‑научная биоинформатика. Всё, что связано с эволюцией: и с чисто описательной точки зрения, когда мы просто реконструируем прошлое, и с функциональной, когда мы пытаемся понять внутреннюю логику и механизмы.
Сейчас мы по большому счёту занимаемся эволюцией последовательности: как меняются белки и ДНК. А будем заниматься эволюцией функций и эволюцией целых функциональных систем. Тогда будет счастье.
Об эволюции и прошлом человечества
— А есть что‑то, что за последние годы сильно изменилось в нашем понимании теории эволюции? Какие‑то сдвиги произошли?
В глубинных основах — нет. По большому счёту Чарльз Дарвин уже всё понимал. Разве что вырос уровень детализации знаний и относительная важность разных процессов оказалась не совсем такой, как он думал.
Сильно поменялись представления, кто кому родственник. Есть картинка из старых учебников биологии: изначально были бактерии, потом они усложнились, получились одноклеточные, амёбы и инфузории, потом появились многоклеточные, а эти уже разделились на животных и растения. Так вот, это полная ерунда.
Действительно, прокариоты (которые без ядра) были раньше эукариот, но они разделялись на две большие независимые группы: бактерии и археи. В результате симбиоза бактерий и архей появились клетки с ядрами. То есть мы результат этого симбиоза, потомки химеры бактерии и археи. Это довольно долго было гипотезой, но сейчас даже известно, кто является нашим ближайшим архейным родственником.
А многоклеточность на самом деле появилась несколько раз. Многоклеточность растений и многоклеточность животных — это две абсолютно независимые истории. Картина их происхождения — вещь безумно фундаментальная, и удивительно, что это событие не уникально. Это то, чего себе никто не мог представить до возникновения молекулярных методов. И похожих историй помельче бесконечное количество.
Из частных вещей, но для нас крайне интересных, — эволюция человека. В антропологии было много вопросов, которые считались вечными, но молекулярными методами они разрешились.
Опять же, когда я учился в школе, всё было просто: вначале появились обезьяны, потом обезьянолюди (питекантропы), австралопитеки, неандертальцы, а в конце уже и мы. Позже классическими антропологическими методами всё-таки выяснили, что неандертальцы не наши непосредственные предки, а сестринская линия.
Полмиллиона лет наши предки жили в Африке, а неандертальцы — в Европе и Азии. А потом наши предки пришли из Африки и обнаружили неандертальцев, после чего последние исчезли. Вот что там происходило? Ясно, что кроманьонцы и неандертальцы друг с другом конкурировали: вытесняли или просто убивали. Но они спаривались? У антропологов и археологов были страшные разборки по этому поводу.
Находили кости, которые вроде бы похожи по одним свойствам на неандертальца, а по другим — на современного человека. Когда у нас была линейная модель, то все думали, что это просто промежуточное звено. Но теперь смешанная кость по идее должна быть результатом гибридизации. Это действительно общие признаки или просто крайний вариант нормы кого‑то одного?
А потом мы прочитали геном неандертальца, изучили последовательности ДНК, и оказалось, что каждый из нас (кроме африканцев) — результат гибридизации с неандертальцем. У нас 1–2% фрагментов ДНК неандертальского происхождения.
Непонятно, считать ли нас с неандертальцами отдельными видами. Это как раз та стадия, когда уже не один вид, но ещё не два. В теории эволюции это ни на что особо не влияет, ведь всем известно, что близкие виды легко гибридизуются. А для истории человечества это довольно важно.
А потом оказалось, что есть третья ветвь человечества — чудесные денисовцы, и они гибридизировались с нами и неандертальцами, при том что нас разделяют сотни тысяч лет эволюции.
Идея, что по Евразии ходили три независимые ветви человечества, а мы являемся представителями одной, но при этом в геноме у нас остались следы от других, заставляет слезть с табуретки. Это интересно с точки зрения понимания своего места в окружающей действительности.
А наши предки, которые остались в Африке, неандертальцев никогда не видели и с ними не гибридизированы. Если кто‑то гордится, что он представитель европеоидной расы, то гордится он на самом деле тем, что его прабабушку изнасиловал неандерталец.
— Есть ли какая‑то особенность у людей, у которых в геноме есть 2% генов неандертальцев? Влияют ли эти 2% на нас?
Отдельные примеры есть. В некоторых случаях наша светлая кожа связана с неандертальскими вариантами генов. У тибетцев есть денисовский вариант генов, поэтому они могут жить на большой высоте и не страдать от закупорки капилляров.
Некоторые варианты генов иммунной системы у нас неандертальские. По‑видимому, это связано с тем, что они дают приспособления к местным патогенам, которые были в Европе.
Но нет такого, чтобы глобально люди с неандертальскими фрагментами генома отличались от людей без этих фрагментов. Два процента есть у всех, но у всех они разные.
Сначала это была статистическая оценка, но теперь вы реально можете предъявить два процента неандертальских генов. Есть методы, чтобы это сделать. Если выписать мой геном, то можно маркером пометить неандертальские места. А дальше берём тысячу человек, раскрашиваем у каждого эти места, соединяем вместе и реконструируем геном неандертальца, который это сотворил.
— Это был именно самец?
Представить себе обмен жёнами очень трудно, зато можно предположить, что неандерталец мог напасть в лесу на несчастную кроманьонку и сделать непотребство. Вряд ли женщина после этого оказалась в неандертальском племени, так что дети остались с ней среди кроманьонцев. И постепенно неандертальский геном размывался по всему племени. Бывает и наоборот. У алтайского неандертальца есть несколько процентов кроманьонских вариантов, то есть, в той истории участвовали неандерталка и кроманьонец.
Гибридизации происходили довольно часто. Когда я говорю, что мы накладываем друг на друга неандертальские фрагменты, на самом деле мы реконструируем не одного неандертальского дедушку, а химеру из большого количества разных неандертальских дедушек.
— А что в итоге случилось с другими видами? Они стали частью Homo sapiens?
Они в каком‑то смысле стали частью, но очень небольшой. Не так, что два вида слились совсем, как у бабочек, у которых геномы сливаются 50/50 в результате гибридизации двух видов. Не знаю, мы их как‑то вытеснили, подавили, убили, съели.
— Какими путями мы можем сейчас эволюционировать, когда роль естественного отбора снизилась?
Если роль естественного отбора снизилась, то эволюционировать мы можем только в сторону генетической деградации. По этому поводу есть мрачные точки зрения. Выдающийся эволюционист Алексей Симонович Кондрашов считает, что примерно через 10 поколений начнётся генетический коллапс. Накопятся вредные мутации, которые отбор не вычищает, и каждый человек станет носителем большого количества слабовредных мутаций. В общем, народ станет дохленький и глупый.
Когда мы говорим «снижение отбора» — это, с одной стороны, снижение отбора потому, что среда становится более комфортной, а с другой — сохранение генетических вариантов, которые раньше людей обрекали на немедленную смерть.
В каждом из нас примерно сотни битых генов, которые не работают. У всех они разные, и, поскольку система очень сложная, она не ломается целиком, если какие‑то элементы из неё выбить. Когда мы говорим про генетический коллапс, речь о том, какое количество винтиков можно попортить прежде, чем паровоз перестанет ехать совсем.
Если у кого‑то слишком много плохих вариантов генов, он становится чуть более медленным, чуть менее умным, и рано или поздно его съедает тигр. Те, у кого было меньше плохих вариантов генов, от тигра убегали. Тем самым, плохие варианты их популяции вымывались.
Мутации происходят всё время, при каждом клеточном делении, и сдвигают распределение в сторону увеличения частоты плохих вариантов. А отбор распределение возвращает на место, убирая особи со слишком большим, по случайным причинам, скоплением плохих вариантов. Имеется равновесие.
Но если отбор ослабляется, то равновесие съезжает и увеличивается общий средний уровень дефектных вариантов генов в популяции.
Медицина становится лучше, ослабляется отбор из‑за слабовредных мутаций. Человек болен, но он принимает лекарства и доживает до старости со своим диабетом. И слава богу, потому что альтернатива этому — фашизм. Но проблема остаётся, и человечеству надо её обдумывать.
Направление отбора тоже меняется: у охотников был отбор на то, чтобы быстро бегать, а у современного человека отбор на физические качества меньше, но зато усилился отбор на соображалку.
Мы ищем новую точку равновесия между мутациями, медициной, образованием и количеством детей. К счастью, генетический коллапс даже нашим внукам не грозит. Алексей Кондрашов на этот вопрос отвечает так: не волнуйтесь, глобальное потепление убьёт нас гораздо раньше.
Об эволюции, медицине и будущем человечества
— Почему важно изучать эволюцию в контексте медицины?
Сначала наглядный пример, а потом интересный. Почему так много людей с избыточным весом? Почему эволюция не сделала так, чтобы все люди были стройными? Ведь известно, что избыточный вес связан с болезнями.
Сотни тысяч лет, когда формировался современный человек, отбор шёл на то, чтобы жир запасать. Если привалило счастье и есть целая антилопа, то её надо сожрать сейчас, а лишнее запасти в виде жира. Соответственно, варианты генов, которые этому способствовали, были хорошими с точки зрения отбора и закреплялись.
У меня была аспирантка, которой все остальные страшно завидовали, потому что она ела много и вкусно и оставалась при этом стройной. 10 тысяч лет назад это был очень плохой набор генов, потому что носитель такого варианта, скорее всего, помер бы с голоду, а сейчас это вроде как отлично.
Современного человека бессмысленно уговаривать не есть, у него вся система эволюционно заточена на то, чтобы сожрать побольше. А когда «Макдональдс» за каждым углом, то это кирдык. Направление отбора изменилось, и теперь должна увеличиваться частота вариантов генов, которые способствуют не запасанию, а сжиганию излишков.
Теперь не наглядный пример, но очень важный. Если мы хотим лечить рак, полезно понимать, что это абсолютно эволюционный процесс. Опухоль не однородна, а состоит из большого количества клонов. Химиотерапия на одни клоны действует, на другие — нет. Клоны соревнуются друг с другом в приспособленности.
Клон, устойчивый к химиотерапии, может быть задавлен в начале, потому что не выдерживает соревнования — устойчивость не даётся бесплатно. Но когда вы убираете конкурентов, приспособленный клон размножается, и ба‑бах — опухоль рецидивировала и стала лекарственно‑устойчивой. Это эволюция клонов, а мы для них внешняя среда, от которой они получают питание.
Есть статьи в хороших научных журналах, где говорится, что врачей нужно учить теории эволюции, иначе они будут плохими специалистами. Например, понимание эволюции очень полезно для разработки стратегии лечения.
Сейчас хорошо лечат ВИЧ. Продолжительность жизни у больного и здорового человека сопоставима. Когда только начинали, было не так, потому что человеку давали лекарство и через некоторое время вирус приспосабливался. Сейчас этого не происходит, потому что лечат комбинациями из нескольких препаратов. Приспособиться к одному препарату можно за счёт одной точечной мутации, но невозможно одновременно приспособиться сразу к нескольким препаратам с разным механизмом действия.
Идея, что рак и вирусные болезни нужно лечить не одним препаратом, а коктейлями, абсолютно эволюционная.
— Выработка бактериями устойчивости к антибиотикам — это тоже такой пример?
Антибиотикорезистентность абсолютно эволюционная история. Почти 75 лет назад это уже понимал микробиолог Александр Флеминг, который открыл пенициллин. В своей нобелевской лекции он предупреждал, что антибиотики нужно правильно применять, чтобы устойчивость к ним не распространялась.
Человечество с антибиотиками обошлось абсолютно бездарно из‑за того, что никто не думал про эволюцию. Мы могли бы ещё долго избегать современной ситуации с устойчивостью к антибиотикам. Это пример цивилизационной катастрофы, потому что ситуация со многими болезнями довольно мрачная. Например, для 10% случаев туберкулёза нет хорошего лечения.
Вот что бывает, если про эволюцию не думать. С раком и ВИЧ — пример хороший: люди думают, и получается лучше. А с антибиотиками — пример плохой, когда люди не думали и творили безобразие.
— Есть ли подвижки в борьбе с устойчивостью к антибиотикам?
Какие могут быть подвижки? Разве что новые антибиотики делать. Но это трудно, потому что мы нашли всё, что лежало на поверхности.
Разработка антибиотиков страшно невыгодна фармацевтическим компаниям. Виагру или статины человек будет всю жизнь пить, а антибиотики принимают курсами. Нет нужды год пить антибиотики. А ещё из‑за появления устойчивых штаммов антибиотик живёт 10–15 лет, потом нужно искать новый. Получается, затраты на разработку колоссальные, а время, когда антибиотик приносит прибыль, небольшое.
Из 10 тысяч веществ, которые пробуют в начале, в клинические испытания попадают несколько десятков, а до аптеки добирается одно. Это страшная воронка. Представление об ужасных жадных фармацевтах основано на том, что им надо отбить стоимость исследований девяти тысяч лекарств, не дошедших до стадии собственно лекарства, чтобы дальше заниматься разработкой новых лекарств.
Понятия не имею, как решить эту проблему. Это хороший вопрос для межгосударственной политики, потому что проблема общечеловеческого уровня. Не может быть такого чуда, что в одних странах бактерии устойчивы, а на нашем чудесном острове все антибиотики работают.
— То есть перспективы не очень?
Антибиотики работать перестают, генетический груз и плотность популяции растёт. Дальше случается хорошая эпидемия, и мы возвращаемся на уровень каменного века, где всё человечество — это несколько десятков тысяч особей. И мы радостно начинаем эволюционировать снова.
— Побороть ВИЧ, устойчивость к антибиотикам, рак — это взять под контроль эволюцию? Можно ли её вообще взять под контроль?
Можно ли взять под контроль закон всемирного тяготения? Конечно же, нельзя, но с другой стороны, можно придумать самолёт. С эволюцией то же самое: её взять под контроль невозможно, но можно делать прибамбасы, которые взаимодействуют с эволюцией в нужном нам направлении.
Приходит эпидемия, как в Средние века, — например, чума. У нас начинается эволюция: эпидемия выкосила всех слабых и носителей плохих вариантов генов. Но если у вас есть чудо‑доктор с чудо‑антибиотиком, то вы вмешались в эволюцию. Внесли новый фактор отбора. Теперь, с одной стороны, заразиться патогеном уже не так смертельно опасно, а с другой стороны, у патогена появляется новый фактор отбора и ему нужно приспосабливаться к антибиотику. Вы изменили ход эволюции.
О популяризации науки и борьбе с псевдонаукой
— Почему вы решили не только сидеть в закрытом кабинете и заниматься исследованиями, но и популяризировать науку?
С одной стороны, это была случайность. Я время от времени посещал цикл лекций «Полит.ру» об истории, экономике и социологии. Мне всё время было обидно, что там биологии нет. В какой‑то момент я сказал: давайте сделаем цикл лекций по эволюционной биологии. Дальше как‑то оно и пошло.
С другой стороны, прикольно рассказывать что‑то интересное людям, которым интересно про это послушать. Это вполне достойное и приятное занятие.
У популяризации науки есть две стороны. Благостная, когда мы рассказываем, как всё интересно и полезно. Это все любят. А вторая сторона, к сожалению, стала очень актуальной — она, наоборот, оборонительная. Чуть что — когтями по морде.
Сейчас со всех сторон идёт колоссальный накат мракобесия. Если послушать, что говорят про науку высшие лица государства, то уши в трубочку сворачиваются. Это же транслируется и в значительной степени генерируется в СМИ.
Этот же накат идёт от церкви. Есть чудесное высказывание омского митрополита Владимира: «Нет „православной математики“ или „православной биологии“ — хотя и при преподавании этих предметов желательно, чтобы учитель был человеком верующим».
Я знаю чудесных православных эволюционных биологов, но не надо, чтобы мне дедушка с бородой объяснял, что, конечно, ты можешь заниматься биологией, но лучше бы ты православным был при этом. Я сам дедушка с бородой.
Мне неуютно, когда школьник после лекции подходит и спрашивает, как объяснить учительнице биологии, что ГМО‑помидоры — это безопасно. Или когда антивакцинаторы бегают по улице. А ещё есть люди, которые на этом деньги зарабатывают, — например, производители гомеопатических препаратов.
Такая оборонительная популяризация, когда аргументированно объясняешь, что это — наука, и она замечательная, а вон то — это шарлатанство и мракобесие.
Это довольно противная деятельность, потому что приходится в лицо человеку говорить, что он дурак и врёт. Безумная антигмошница Ирина Ермакова перестала ходить со мной на телевидение, потому что я научился делать так, что через полминуты она начинает нечленораздельно орать. И страшно проигрывает, причём не на уровне содержательных доводов. Их у неё нету, это отдельный вопрос.
Это по большому счёту как работа ассенизатора. Кто‑то с ней лучше справляется, кто‑то — хуже, но её тоже надо делать.
— Насколько эффективна оборонительная функция популяризации?
Это всё время обсуждается в сообществе, потому что непонятно, как это измерить. Тиражи хороших научно‑популярных книг растут, но и у тиражей плохих книг тоже есть рост.
Вроде бы упал оборот гомеопатических средств в России. Причём именно доля гомеопатии упала, а не весь фармацевтический рынок равномерно. Чёрт его знает, почему так получилось, но по времени совпало с началом активной просветительской деятельности в этом направлении. Также производители перестали свои препараты называть гомеопатическими и придумали для них другое слово — релиз‑активные препараты. Это означает, что слово «гомеопатия» оказалось скомпрометированным.
Причём они попались в ловушку, потому что слово «гомеопатические» перестали писать на коробке, но никакой процедуры одобрения релиз‑активных средств нет, они одобряют препараты по старой схеме. Я думаю, это одна из основных причин, почему они очень резко подали в суд на газету «Троицкий вариант», а потом так же резко сдали назад. Я думаю, одна из причин — они не хотели публичного подробного разбирательства в этом действии.
Меня потом ругали за то, что мы с ними заключили мировое соглашение. Оно состояло в том, что «Материа Медика Холдинг» формально не отказывается от иска, но снимает свои финансовые требования и возмещает все наши судебные расходы. В этом смысле это была ничья.
Я боялся проиграть, потому что с большим холдингом тяжело судиться. У них — грамотно составленные иски. Наши авторы были не очень аккуратны местами, это правда. Стопроцентной гарантии победы не было, и мы не стали рисковать возможным ущербом репутации от проигрыша в расчёте на то, что в процессе ещё что‑то накопаем. Риск проиграть не окупал пользы.
— Появляется всё больше блогеров, которые рассказывают про науку, но не все имеют профильное образование. Как вы к этому относитесь? Не сделают ли они хуже?
Иметь профильное образование для популяризации науки не обязательно. Но сейчас, наверное, интереснее слушать людей, которые рассказывают не про всё, а про ту область науки, которой они занимаются.
А насколько хороши те, которые популяризуют всё, зависит от того, есть ли у них вкус и некоторое понимание. Если они повторяют за разумными людьми и умеют отличать разумных от неразумных, то польза скорее перевешивает. Если они повторяют что угодно и за кем угодно, то тогда это генератор шума.
Тут надо смотреть на конкретные кейсы, я бы глобальных диагнозов не ставил. Я не настолько хорошо слежу за блогерами, чтобы оценивать их как сообщество.
— А какие псевдонаучные заблуждения вас больше всего раздражают последнее время?
Я думаю, самые опасные люди — антивакцинаторы. Значительная часть из них реально заблуждается. Но эти заблуждения самые опасные и мерзкие, потому что это попытка выехать за чужой счёт. Все вакцинированы, поэтому не так опасно, а вот своего ребёночка я вакцинировать не буду, а то у него температура поднимется. Это смесь искренней материнской заботы, глупости и махрового эгоизма. В совокупности это очень плохо.
Хрен бы с ним, но это вред всему обществу. Когда случается вспышка кори из‑за тех, кто не вакцинировался и не вакцинировал своих детей, то умирают люди, которым, например, по медицинским соображениям нельзя вакцинироваться, которые уж точно ни в чём не виноваты.
Ещё меня как эволюционного биолога раздражают креационисты и люди, которые за разумный замысел. От них непосредственного вреда не очень много, кроме того, что они увеличивают градус мракобесия в обществе. Наверное, так не бывает, чтобы кто‑то наслушался антиэволюционистов и умер, но они меня бесят профессионально.
Дальше целый зоопарк: антигмошники, ВИЧ‑отрицатели и сейчас корона‑диссиденты. В последнее время антигмошников не слышно, а вот остальные тоже довольно опасные. Про ВИЧ‑отрицателей есть истории, когда они морили своих детей тем, что их не лечили. В прошлом году была ужасная история, когда семья свою девочку просто фактически убила. А сейчас ковид‑отрицатели, думаю, вносят свой вклад в общую заболеваемость.
Лайфхакерство от Михаила Гельфанда
Научно‑популярные книги
Тут всё очень просто. Есть книги с логотипами фонда «Эволюция» и «Книжных проектов Дмитрия Зимина», раньше это был фонд «Династия». Это знак качества. Конкретно по эволюционной биологии есть серия книг Александра Маркова, они легко написаны. Я больше всего люблю «Рождение сложности», но они все хорошие.
Есть книга Михаила Никитина «Происхождение жизни. От туманности до клетки», она сложная и подробная, но очень хорошая. Советую книгу Евгения Кунина «Логика случая. О природе и происхождении биологической эволюции», она сложная, но очень глубокая, её надо читать много раз. Евгений Кунин — великий учёный и написал очень умную книгу.
Сейчас выходит книга Бориса Жукова «Дарвинизм в XXI веке». Она совершенно потрясающая и очень хорошо написана, как раз удивительный вариант легко написанной книги про очень глубокие вещи.
Рекомендую книгу Оливии Джадсон «Каждой твари — по паре: Секс ради выживания». Она про эволюционную биологию в немного неприличном аспекте. Книга очень лёгкая, и я её советую всем молодым людям, потому что там бесконечное количество полезных баек. Я думаю, с эволюционной точки зрения чтение этой книги очень способствует репродуктивному успеху.
Художественные книги
Из литературы, конечно же, рекомендую книги Хорхе Луиса Борхеса. Если кто‑то собирается в карантин с одной книгой, надо брать сборник рассказов Борхеса, потому что там потрясающая концентрация содержательной мысли на страницу текста.
Музыка
Из музыки нужно слушать Иоганна Себастьяна Баха и Игоря Фёдоровича Стравинского.
