Доктор Эгер выжила в концлагере, потеряв семью, а после стала помогать другим людям встретиться лицом к лицу с травмами прошлого и исцелиться. Её новая книга «Дар», недавно вышедшая в издательстве «МИФ», посвящена деструктивным паттернам поведения и тому, как от них освободиться. Лайфхакер публикует фрагмент из главы 10.
Я молчала в надежде среди прочего защитить своих детей от той боли, которую долгие годы носила в себе. И меньше всего думала, что мой прошлый опыт может иметь хоть какой‑нибудь резонанс или влияние на умы. Я над этим не задумывалась до определённого момента, случившегося в начале 1980‑х годов, когда ко мне по решению суда направили четырнадцатилетнего мальчика.
Он вошёл в мой кабинет весь в коричневом — коричневая футболка, коричневые высокие ботинки, — облокотился на мой стол и выдал тираду, что пришло время Америке снова стать белой, что пора «убить всех евреев, всех чернокожих, всех мексиканцев и всех узкоглазых». Во мне одновременно вскипела ярость и подступила тошнота. Мне хотелось схватить его и вытрясти из него всю дурь. Хотелось прокричать прямо ему в лицо: «Ты понимаешь, с кем разговариваешь? Я видела, как моя мать шла в газовую камеру!» — но это я проорала про себя. И вот, когда я была готова чуть ли не придушить его, вдруг прозвучал внутренний голос, сказавший мне: «Найди в себе фанатика».
Я пыталась его заткнуть, этот внутренний голос. «Непостижимо! Какой из меня фанатик?» — урезонивала я его. Я выжила во время холокоста, я пережила эмиграцию. Ненависть фанатиков отняла у меня родителей. На фабрике в Балтиморе я пользовалась уборной «для цветных» в знак солидарности с моими афроамериканскими коллегами. Я ходила на марш за гражданские права вместе с доктором Мартином Лютером Кингом. Я не фанатик!
Чтобы остановить нетерпимость и мракобесие, нужно начать с себя. Отказаться от осуждения и выбрать сострадание.
Сделав глубокий вдох, я наклонилась, внимательно посмотрела на этого мальчика с такой добротой, на которую меня только хватило, и попросила его рассказать больше о себе.
То был едва различимый жест признания — не его идеологии, но его индивидуальности. И этого оказалось довольно, чтобы он скупо рассказал об одиночестве в детстве, о всегда отсутствующих матери и отце, об их вопиющем пренебрежении родительским долгом и чувством. Выслушав его историю, я напомнила себе, что он стал экстремистом не потому, что родился с ненавистью. Он искал того же, чего хотим все мы: внимания, любви, признания. Это его не оправдывает. Но обрушивать на него свои ярость и презрение не имело смысла: осуждение только усилило бы в нём ощущение собственной ничтожности, которую методично взращивали в нём с детства. Когда он ко мне пришёл, у меня был выбор, как с ним поступить: оттолкнуть, сделав его ещё более непримиримым, или открыть возможность совсем другого утешения и чувства сопричастности.
Он больше ни разу не пришёл ко мне на приём. Совсем не знаю, что с ним случилось: продолжил ли он идти по пути предрассудков, преступлений и насилия или смог исцелиться и изменить свою жизнь. Но что я знаю точно: пришёл он с готовностью убивать таких, как я, а ушёл в абсолютно другом настроении.
Даже нацист может быть послан нам Господом. Этот мальчик многому меня научил: я окончательно поняла, что у меня всегда есть выбор — вместо осуждения проявить сострадание и любовь. Признать, что мы с ним одной породы — мы с ним оба люди.
По всему миру идёт новая волна фашизма, которая приобретает угрожающие размеры. Моим правнукам грозит перспектива унаследовать мир, всё ещё охваченный предрассудками и ненавистью; мир, в котором дети, играя на детской площадке, выкрикивают друг другу оскорбления, полные расовой ненависти, а когда подрастают, приносят оружие в школу; мир, где один народ отгораживается от другого стеной, чтобы отказать в убежище таким же людям, как они. В атмосфере тотального страха и незащищённости всегда возникает искушение ненавидеть тех, кто ненавидит нас. Я испытываю сострадание к тем, кого учат ненавидеть.
И я отождествляю себя с ними. А если бы я была на их месте? Если бы я родилась немкой, а не венгерской еврейкой? Если бы услышала, как Гитлер провозглашает: «Сегодня Германия, завтра весь мир»? И я могла бы пополнить ряды гитлерюгенда, и я могла бы стать надзирательницей в Равенсбрюке.
Не все мы потомки нацистов. Но в каждом из нас сидит свой нацист.
Свобода означает выбор. Это когда каждое мгновение зависит только от нас: потянемся ли мы к своему внутреннему нацисту или своему внутреннему Ганди. Обратимся ли мы к любви, с которой родились, или к ненависти, которой нас научили.
Нацист, который всегда с тобой, — это одна из наших ипостасей, способная ненавидеть, осуждать и отказывать людям в милосердии; это то, что мешает нам быть свободными, что даёт нам право преследовать других, когда что‑то идёт не так, как мы хотим.
Я всё ещё набираюсь опыта в умении посылать своего внутреннего нациста подальше.
Недавно я побывала в модном загородном клубе, где обедала с женщинами, каждая из которых выглядела на миллион долларов. Первое, что я подумала: «Зачем мне проводить время с этими барби?» Но тут же поймала себя на мысли, что, осудив своих собеседниц, опустилась до того уровня мышления, которое делит людей на «они» и «мы», которое в итоге привело к убийству моих родителей. Я посмотрела на них без всякой предвзятости, и мне сразу открылось, что они интересные, мыслящие женщины, испытавшие боль и пережившие трудности, так же как и все остальные. А я ведь без колебаний почти признала, что время будет потрачено впустую.
Однажды я выступала среди хабадских хасидов, и на встречу пришёл человек, так же, как и я, выживший, можно сказать собрат по несчастью. После моего выступления присутствующие задавали вопросы, на которые я подробно отвечала. И вдруг раздался голос того человека: «Почему там, в Аушвице, вы так быстро всему подчинились? Почему не бунтовали?» Он почти кричал, спрашивая меня об этом. Я стала объяснять, что начни я сопротивляться охраннику, то была бы застрелена на месте. Бунт не принёс бы мне свободы. Он просто лишил бы меня возможности прожить мою жизнь до конца. Но, говоря это, я поняла, что слишком болезненно реагирую на его возмущение и пытаюсь защитить выбор, сделанный мною в прошлом. А что происходит сейчас, в данный момент? Вероятно, то была для меня единственная возможность проявить участие к этому человеку. «Большое спасибо, что вы сегодня здесь. Спасибо, что поделились своим переживанием и своим мнением», — сказала я.
Находясь в плену осуждения, мы не только преследуем других людей, но и сами превращаемся в жертв.
Когда мы встретились с Алекс, её переполняла жалость к себе. Она показала мне татуировку на руке. Там было слово «ярость». А чуть ниже — слово «любовь».
— Это то, с чем я росла, — сказала она. — Папа был яростью, мама была любовью.
Её отец служил в полиции и воспитывал их с братом в атмосфере недовольства и муштры. «Убери с лица это выражение», «Не становись обузой», «Не показывай своих эмоций», «Всегда держи лицо, будто у тебя всё в порядке», «Ошибаться недопустимо» — это то, что они от него слышали. Он часто возвращался домой взвинченным, принося с работы всё своё раздражение. Алекс быстро усвоила, что, как только его злость начинает нарастать, нужно тут же прятаться в своей комнате.
— Я всегда думала, что виновата я, — говорила она мне. — Я не знала, из‑за чего он так расстраивался. Никто никогда не говорил, что дело не во мне, что я ничего не сделала. Я так и росла в уверенности, что это я злю его, что это со мной что‑то не так.
В ней настолько укоренились чувство вины и боязнь осуждения со стороны, что, став взрослой, она даже не могла попросить в магазине, чтобы ей достали с верхней полки приглянувшийся товар.
— Я была уверена, что они подумают, какая я идиотка.
Временное облегчение от чувства подавленности, беспокойства и страха приносил алкоголь. Пока она не попала в реабилитационный центр.
Когда Алекс пришла ко мне на приём, она не пила уже тринадцать лет. Совсем недавно она рассталась с работой. Более двадцати лет она была диспетчером скорой помощи, и с каждым годом ей становилось всё труднее совмещать довольно напряжённую службу с заботой о дочери‑инвалиде. Сейчас она открывает новую страницу своей жизни — учится быть доброй к себе.
У Алекс складывается стойкое ощущение, что достижение этой цели каждый раз срывается, когда она попадает в родную семью. Её мать по‑прежнему остаётся воплощением любви, доброты, надёжности и домашнего тепла. Она умеет разрядить любую ситуацию — у неё в семье всегда была роль миротворца. Бросая все дела, она приходит на помощь детям и внукам. И даже привычный семейный ужин превращает в чудный праздник.
Но и отец Алекс тоже остаётся всё таким же — мрачным и сердитым. Когда Алекс бывает у родителей, она внимательно следит за его мимикой, за каждым жестом, стараясь предугадать поведение отца, чтобы быть готовой защитить себя.
Недавно они все ходили в поход с ночёвкой в палатках и Алекс обратила внимание, как язвительно и зло её отец относится и к совершенно посторонним людям.
— По соседству с нами несколько человек собирали палатки. Отец, наблюдая за ними, сказал: «Это моя любимая часть — когда идиоты пытаются понять, что они вообще делают». Вот с этим я и росла. Отец смотрел, как люди совершают ошибки, и смеялся над ними. Ничего удивительного, что раньше я считала, будто люди думают обо мне ужасные вещи! И неудивительно, что я всматривалась в его лицо, выискивая малейший намёк на подёргивание или гримасу — как на сигнал делать всё возможное, чтобы только он не разозлился. Всю мою жизнь он пугал меня.
— Самый скверный человек может стать лучшим учителем, — сказала я. — Он учит вас исследовать в себе то, что вам не нравится в нём. Сколько времени вы тратите на то, чтобы судить себя? Запугивать себя?
Мы с Алекс исследовали шаг за шагом, как она замыкалась в себе: хотела пойти на курсы испанского, но не решилась записаться; хотела начать ходить в спортзал, но побоялась войти туда.
Все мы жертвы жертв. Насколько глубоко нужно погрузиться, чтобы дойти до первоисточника? Лучше начать с себя.
Несколько месяцев спустя Алекс поделилась со мной, что работает над адекватной самооценкой и развивает в себе смелость. Она даже записалась на курсы испанского и пошла в спортзал.
— Меня приняли с распростёртыми объятиями, — сказала она. — Даже взяли в женскую группу по силовому троеборью и уже пригласили на соревнование.
Когда мы отказываемся подчиняться своему внутреннему нацисту, мы обезоруживаем те силы, которые тормозили нас.
— Одна из ваших половин — ваш отец, — сказала я Алекс. — Постарайтесь оценить его беспристрастно. Проанализируйте объективно.
Это то, чему я научилась в Аушвице. Попытайся я дать отпор надзирателям — меня бы сразу пристрелили. Рискни я сбежать — меня убило бы электрическим током на колючей проволоке. Так что я обратила свою ненависть в сострадание. Я решила, что буду сочувствовать надзирателям. Им промыли мозги. У них украли их безвинность. Они пришли в Аушвиц бросать детей в газовую камеру и думали, что избавляют мир от опухоли. Свою свободу они потеряли. Моя всё ещё оставалась при мне.
Доктор Эгер говорит о том, что страшнее всего была не та тюрьма, в которую её с семьёй отправили нацисты, а тюрьма её собственного разума. Автор выделяет 12 распространённых пагубных установок, которые не дают нам жить свободно. Среди них — стыд, непрощение, страх, осуждение и отчаяние. Эдит Эгер предлагает способы их преодолеть, а также делится историями из своей жизни и опыта пациентов.