10 художественных книг, от которых невозможно оторваться

«Мара, — говорю я, — Мара, пожалуйста, пожалуйста, не надо.

А она не перестаёт, это длится и длится. Часами я скачу рядом с ней на кровати, вой заполняет всю комнату, я не могу его не слышать, и чистый младенческий запах сменяется чем‑то докрасна раскалённым, словно горелка электрической плитки, на которой ничего нет. Я притрагиваюсь к маленьким ножкам, а она орёт, я фыркаю ей в животик, а она орёт, и что‑то во мне ломается: я — континент, но я больше не выдержу».

«Сама Марина держалась. Ходила на работу в редакцию, писала статьи, поддерживала светские разговоры. Если друзья звали в гости, принимала приглашения. Регулярно звонила в полицию — вдруг есть новости? Но это всё, на что ей хватало сил, а порой даже эти ритуалы казались невыполнимыми. Когда‑то она рассказывала сказки, умела шутить, была мамой, а теперь стала никем. Алла Иннокентьевна наловчилась устраивать праздники после своей потери, а Марина лишилась смысла жизни.

Кто‑то позвал её. Рука прижата к груди. Под затылком твёрдая колючая неумолимая доска. Марина вспомнила, что приготовила Соне на завтрак в тот день: овсянку на молоке с морожеными ягодами. Почистила младшей апельсин. Плечи дочерей над столом. Хрупкие, как фарфоровые чашки».

«Жена — это не суперподружка и не гёрлфренд, которую ты решил оставить при себе насовсем. Это нечто совершенно новое. Это нечто такое, что вы творите вместе с ней, и ты в этом деле один из ингредиентов. Она не может быть женой без тебя. Поэтому ненавидеть её, враждовать с ней или рассказывать друзьям, как она тебя мучает, — всё равно что ненавидеть свой собственный палец. Всё равно что ненавидеть свой собственный палец, даже если на нём начнётся гангрена. Ты не можешь отделить себя от него».

«Теперь он мог ругаться, сколько хотел, но слова казались гнилыми на языке. Он пытался вспомнить о матери всё. Как мало времени она принадлежала только Деминю. Мама дважды подворачивала джинсы, чтобы они не шаркали по земле. Она стягивала вниз рукава свитеров, как митенки. Вспоминал её смех невпопад, и как она щипала Деминя за жирок на руках и называла тефтелькой, и деликатную красоту её черт. Неуловимую прелесть матери надо было искать. Нежность рта — уголки губ были слегка приподняты, придавали ей выражение лёгкой смешливости, а брови изогнуты, так что глаза казались оживлёнными — на грани восторга».

«Я читал, что красота требует повторения — так сложилось исторически. Мы множим то, что находим эстетически приятным: вазу, картину, чашу, поэму. Мы воссоздаём предмет, чтобы сохранить его, продлить его существование во времени и пространстве. Любоваться тем, что нравится, — фреской, пылающей на закате снежной шапкой на вершине горы, мальчиком с родинкой на щеке — значит воссоздавать этот образ, продолжать его в своём взгляде, множить его, продлевать. Когда я смотрюсь в зеркало, я создаю реплику самого себя для будущего, в котором меня, может, не будет».

«По зданию пробегает зыбь энергии, и от неё отдаёт предвкушением — кажется, будто сейчас отойдёт или подойдёт паром. Морис Хирн стаскивает свою неусидчивость из бара в зал ожидания. Приходят времена, когда остаётся только просто жить среди своих призраков. Поддерживать разговор. Иначе раскроется широкое поле будущего — и окажется не более чем огромной пустотой.

Думай про старые, мать их, добрые времена, Мосс, говорит он себе».

«Бабушка отвела меня в туалет и прошипела сквозь зубы:

— Так ты думаешь, что особенная, да?

Она вынула из сумки ножницы с оранжевыми ручками, наверное, всегда носила их с собой на тот случай, если произойдёт что‑то подобное. Ножницы были похожи на птицу с железным клювом. Очень громкую. Я до сих пор слышу звук, с которым эта дикая птица срезала мои волосы. Бабушка вывела меня из туалета и заставила встать на место, которое мисс Джуди пометила на полу кусочком клейкой ленты. Никто не смотрел на меня открыто, но на каждой стене висело зеркало, так что я видела, как девочки исподтишка посматривают на меня. А ещё видела свои волосы, торчащие во все стороны, будто по голове прошлись газонокосилкой. Больше локоны не шуршали по пачке. На второе занятие я не пошла. А бабушка никогда об этом дне не упоминала».

«Он любил этих людей, потому что они любили его. Он любил их, потому что они заполняли его чёрную дыру.

И только мальчик понимал это. Мальчик, который бесчисленными списками заполнял свою собственную дыру, что досталась ему вместо отца.

В груди что‑то оборвалось, словно посыпались камни, и он скрючился пополам, чтобы удержать их.

Среди всех людей один только мальчик.

Мальчик, который слушал музыку с недоумением и болью. Мальчик, который, вооружившись ножницами и клеем, тщательно и неутомимо собирал жизнь своего отца из фрагментов, склеивал и хранил, страница за страницей, страница за страницей».

«Несмотря на увечья, зашитую рану на горле и глубокие порезы по всему телу, Уильям Николс узнал жену. Он узнал её мелкие тонкие черты и высокие скулы. Серые глаза, безжизненно уставившиеся в потолок, были ему хорошо знакомы, как и её каштановые волосы, посеребрившиеся за годы, прошедшие с их последней встречи. Сомнений быть не могло: перед ним лежала Полли, как он её называл, та самая Полли, на которой он женился и которую когда‑то нежно любил. Полли, которая родила ему шестерых детей, баюкала и нянчила их, выхаживала во время болезни. За шестнадцать лет совместной жизни у них случалось всякое, но смех и радость всё же иногда посещали их дом. Он представил её юной восемнадцатилетней невестой, идущей к алтарю церкви Сент‑Брайдс под руку с отцом. Они были счастливы, хотя и недолго».

«В сравнительно зрелом возрасте я разыгрывал Питера Пэна, планировал жить среди Пропащих Мальчишек и во всём винил непостижимые махинации своего отца. Пока я собирал вещи — ненамного больше, чем понадобилось бы в поездке с ночёвкой, — и одевался — во всё обычное, повседневное, — казалось, будто одевает и собирает меня кто‑то другой — или как минимум что у меня нет собственной воли. Я не ощущал в явной форме или сознательно, будто моими действиями управляли сёстры, но чувствовал, что не во всём действую по собственной воле».