Как победить рак и снова найти себя: личный опыт спортсменки мирового уровня

Иногда жизнь подкидывает такие испытания, что хочется всерьёз спросить: «Это что, какая‑то шутка?» Например, когда ты с детства занимаешься профессиональным спортом, а потом узнаёшь, что у тебя онкологическое заболевание. Теперь единственная награда, которую ты хочешь получить, — жизнь. И это не выдумка, а реальная история нашей сегодняшней героини.

Мария Шорец в 14 лет начала заниматься триатлоном — дисциплиной, в которой спортсмен должен преодолеть дистанцию из трёх этапов: плавание, велогонка и бег. Она стала мастером спорта международного класса, выступила на Олимпийских играх и планировала дальше строить карьеру, но все стремления оборвались в один момент. Девушке сообщили, что у неё острый лейкоз — рак костного мозга.

Мы пообщались с Марией и выяснили, каково месяцами лежать в кровати после долгих лет занятий спортом, что поддерживает в самые трудные моменты лечения и как меняется жизнь после трансплантации.

«Я поняла, что триатлон — моя профессия»

Мой спортивный путь начался в пять лет. Мама привела меня в бассейн и учила плавать в нарукавниках — она работает тренером по плаванию в университете. В семь лет меня отдали в спортивную плавательную группу, где я занималась сначала по два раза в неделю, а затем всё чаще и чаще, вплоть до двух тренировок за день. У меня хорошо получалось, но не настолько, чтобы были видны перспективы в профессиональном спорте.

Когда мне исполнилось 14, маме предложили отдать меня в триатлон. В этом виде спорта всегда не хватает девочек, да и вообще людей: триатлон появился относительно недавно и не очень популярен. Сначала я сопротивлялась, потому что сильно привязалась к плавательной группе. Но было лето, и бассейн не работал. Заниматься было нечем, поэтому я всё-таки сходила на несколько тренировок и втянулась. Потом съездила на соревнования и в сентябре уже поступила в девятый класс училища олимпийского резерва. Так начался мой путь в триатлоне.

В 17 лет я попала в сборную команду России и постоянно выезжала на сборы. Там я занималась практически всё время, кроме летнего периода, когда погода позволяет кататься на велосипеде и в Санкт‑Петербурге, где я жила. Спустя два года я стала мастером спорта международного класса и начала осознанно подходить к тренировкам.

В 23 я поняла, что триатлон — моя профессия, и начала заниматься в Москве с Игорем Сысоевым — главным тренером сборной России по триатлону.

«Всё, к чему я шла эти 25 лет, в один момент просто разрушилось»

Все спортсмены хотят попасть на Олимпийские игры, но не у всех получается. У меня вышло, и это оказался самый запоминающийся старт в моей жизни.

Путь был непростым. Отбор на Олимпиаду начинается за два года. Спортсмены накапливают очки в мировой сессии и по сумме баллов за 14 стартов попадают в олимпийский симулятор — предварительный список участников. Если нужно будет представлять страну уже завтра, то отправят именно их.

За неделю до финального, 14‑го старта я хорошо выступила и попала в список спортсменов, которые должны поехать в Рио. А последний этап запорола и вылетела из симулятора: меня обогнали ближайшие конкурентки.

Я была очень расстроена. Казалось, что случился просто конец света. Всё, к чему я шла эти 25 лет, в один момент просто разрушилось. Тренер многое ставил на моё попадание на Олимпиаду, но всё было потеряно. Недели две было безумно грустно, но спасибо ему, что помог справиться с психологическим упадком. Мы выдохнули и начали готовиться к другим соревнованиям с нуля — так, словно ничего не произошло. Не получилось, и ладно. Значит, судьба у меня такая.

Спустя месяц международные федерации начали формировать свои составы на Олимпиаду, и несколько национальных комитетов отказали своим спортсменам в участии. Так произошло и с девушкой из Новой Зеландии: её вычеркнули из симулятора и включили меня, потому что я оказалась следующей в рейтинге.

Когда эта новость стала известна всем, эмоции были непередаваемые. Счастье переполняло и меня, и тренера — очень запоминающееся событие. Именно с таким настроем мы начали готовиться к старту на Олимпийских играх. В Рио я выступила на уровне: показала всё, что могла, и попала в топ‑20 мирового рейтинга по триатлону. Думаю, это был один из самых удачных годов в моей жизни, если брать сферу спорта.

«Почти полгода я тренировалась на обезболивающих»

У меня всегда было крепкое здоровье — ничем серьёзным, кроме ветрянки в детстве, не болела. Но в 2017 году я начала подозревать, что с организмом что‑то не так. У меня были постоянные травмы, которые не проходили. Заболел коленный сустав, и обследования не выявили ничего серьёзного, но я продолжала чувствовать дискомфорт и почти полгода тренировалась на обезболивающих. Не могла адекватно воспринимать нагрузку, потому что организм просто не успевал восстанавливаться.

Я не справлялась с рабочими тренировками и не могла показать те скорости, которые требовались. Мы с тренером не понимали, что происходит, потому что по анализам никаких отклонений не было.

На губах постоянно возникал герпес или начинался стоматит по всей полости рта — невозможно ни есть, ни пить, ни говорить, потому что ужасно больно.

В конце сезона, когда у спортсменов заканчиваются соревнования, бывает небольшой отдых: тренировки всего пару раз в неделю или отсутствуют вовсе. Я использовала этот период, чтобы выяснить, что не так с моим организмом.

К концу октября начали падать показатели крови: гемоглобин, тромбоциты, лейкоциты и нейтрофилы. Я стала читать, с чем это может быть связано, и пару раз натыкалась на статьи об остром лейкозе. Появились мысли сделать пункцию костного мозга, чтобы отмести эту версию, но гематолог отказала в направлении. Уверила меня, что это всего лишь инфекция, которую нужно найти и пролечить. Впрочем, я и сама надеялась, что моё состояние связано скорее с перетренированностью или каким‑то вирусом, который я подхватила и всё никак не могу побороть.

Так я дожила до конца 2017 года. К этому времени уже регулярно держалась субфебрильная температура — примерно 37,2 °C. Я постоянно испытывала упадок сил и в этом ужасающем состоянии умудрялась продолжать тренироваться. Сейчас с трудом понимаю, как я вообще это делала.

«Самым сложным было рассказать о заболевании маме»

Наступил 2018 год, и мне уже купили билеты на Кипр, где проходил новый тренировочный сбор. Перед этим событием все спортсмены обязаны пройти углублённое медицинское обследование. Я сделала его в Санкт‑Петербурге, и в тот же вечер мне позвонили врачи. Сказали, что утром нужно срочно приехать в научно‑исследовательский институт гематологии, потому что мои показатели опасны для жизни: лейкоциты и нейтрофилы на нуле, а это клетки, которые отвечают за иммунитет. Любая инфекция могла привести к печальным последствиям: организм уже не мог с ней бороться.

Я шла в больницу с уверенностью, что у меня какой‑то серьёзный вирус. Думала, что сейчас возьмут анализы, сделают недельный блок капельниц и отправят на сборы на Кипр. На деле меня ждала пункция костного мозга: врачи прокололи косточку в грудине и взяли необходимый материал для исследования. Через полтора часа я уже знала, что у меня рак костного мозга, и меня снова повели на пункцию, чтобы уточнить подвид лейкоза. Врач тоже не ожидала, что у меня такое серьёзное заболевание, поэтому не взяла достаточный объём материала для изучения сразу.

Я испытывала сильнейший шок. Когда озвучили диагноз, мозг воспринял информацию не сразу, но я интуитивно начала плакать. Было очевидно, что происходит что‑то ужасное.

Я не верила в то, что мне говорят. Никогда не думаешь, что подобное случится именно с тобой. Вся в слезах я первым делом позвонила тренеру, а потом сестре — попросила забрать меня, потому что сама я вряд ли смогла бы хоть куда‑то дойти.

Клиника находится рядом с моим домом, но сначала мы пошли в салон красоты. Я решила, что должна покрасить брови и ресницы — если уж лежать в больнице, то нужно хотя бы выглядеть нормально.

Когда вернулись домой, стали дожидаться с работы маму. Самым сложным было рассказать ей о заболевании, но никакой паники или истерики не произошло. Не знаю, как она вела себя, когда меня не было рядом, но в этот момент держалась очень хорошо.

«Волосы выпали ровно на десятый день после первой химии»

На следующий день я снова пришла в больницу и у меня начался курс химиотерапии. Первый раз оказался самым тяжёлым. Уже спустя четыре часа после введения препарата мне стало плохо. Смутно помню, что происходило: сил не было совсем, и повылезали всякие побочные эффекты вроде стоматита, ангины и очень высокой температуры, которая никак не сбивалась. Мне даже чуть раньше закончили первый курс химии, потому что продолжать его было опасно для жизни.

У всех людей, которые проходят такую терапию, есть надежда, что причёска не пострадает. В моём случае волосы выпали ровно на десятый день после первой химии. Они сыпались просто беспрерывно, и в итоге мне пришлось их сбрить. Впрочем, я уже была к этому готова: в тяжёлые дни быстро приходит осознание, что внешность далеко не самое главное.

В итоге я прошла три курса лечения. Каждый из них включает в себя неделю круглосуточной химиотерапии и ещё две недели нахождения в больнице — это время, когда пациент восстанавливается, потому что организм остаётся без защиты.

Период лечения рака костного мозга может длиться от года и до бесконечности. Казалось, что я просто сойду с ума: постоянно лежать в больнице после таких активных лет в спорте очень тяжело, так что я старалась не думать о сроках. После первой химии, когда я почувствовала, что силы возвращаются, наступило временное успокоение. Ты понимаешь, что больше невозможно волноваться — в противном случае просто изведёшь себя. Начинаешь принимать, что с тобой происходит, и учишься с этим мириться. Жизнь изменилась, но она всё-таки есть.

Как и многие люди в похожей ситуации, я задавалась вопросом: «Почему я?»

Ответа не существует, но в его поисках ты начинаешь додумывать, что, наверное, неправильно поступил с каким‑то человеком и это некое возмездие. Но на самом деле все когда‑то не очень красиво обходились с людьми — в большей или меньшей степени. И это совершенно не значит, что вы столкнётесь с раком.

Более реальная проблема, на мой взгляд, состоит в том, что я не воспринимала сигналы организма всерьёз. Причиной острого лейкоза может быть иммунодефицит, а я часто тренировалась, когда чувствовала себя плохо. В какой‑то момент один из генов просто дал сбой, сломался и клетки костного мозга перестали вырабатываться так, как нужно.

Может показаться странным, но даже в самые трудные периоды у меня не возникало мыслей, что я не справлюсь. Я не допускала, что могу не выкарабкаться или что‑то пойдёт не так. Когда меня отправляли домой после трёхнедельных курсов химии, просыпалось дикое желание двигаться. Спортсмен во мне продолжал жить, так что уже на второй день я садилась на велосипедный станок и хотя бы 20 минут крутила педали. Сил хватало даже на то, чтобы пробегать по 10–15 километров с хорошим тренировочным ритмом. Я хотела оставаться живым человеком с работающими мышцами, а не просто телом, которое три недели лежало в больнице и потом еле‑еле спустилось по лестнице до машины.

«Дату пересадки костного мозга можно считать новым днём рождения»

В конце трёх блоков химиотерапии в Санкт‑Петербурге мне предложили поехать на трансплантацию костного мозга в Израиль. Я долго не могла на это решиться, потому что не хотела уезжать от родных. Но меня убедили, что пересадку лучше делать именно в Израиле: у врачей больше опыта работы с моим заболеванием, и донора найдут гораздо быстрее.

В середине мая 2018 года я впервые поехала за границу на дополнительное обследование и подписание документов. Провела там три недели, вернулась в Россию, а 15 июня снова улетела в Израиль с мамой, потому что мне назначили дату трансплантации — 27 июня 2018 года. Процесс настолько серьёзный, что, по мнению врачей, дату пересадки костного мозга можно считать новым днём рождения.

Меня положили в больницу и провели высокодозную химиотерапию, которая убивает костный мозг в трубчатых костях. Она настолько сильная, что опустошает всё. Реакция организма была очень тяжёлой: тошнило сильнее, чем после первой химии в Санкт‑Петербурге. К счастью, во время лечения рядом постоянно находилась мама. Она жила со мной в стерильном боксе и могла в любой момент укрыть, когда знобит, или сходить в магазин за тем, что хочется. Больному очень нужна помощь в простых вещах и моральная поддержка.

Через восемь дней врачи провели трансплантацию костного мозга — поставили капельницу, в которой находятся стволовые клетки донора. В этот момент начался период, который оказался для меня самым сложным — как физически, так и морально. Я очень переживала и чувствовала себя нестабильно: бросало то в жар, то в холод. Накручивала себя догадками: «Вдруг не приживётся и снова нужна будет химия? А если рецидив или побочные эффекты на всю жизнь?» Когда изо дня в день плохо, надумать можно многое.

«Хорошие анализы помогают снова почувствовать себя живым человеком»

Химиотерапия так поменяла вкусовые рецепторы, что есть после трансплантации было невозможно. Я понимала, что это необходимо, но ничего не могла в себя запихнуть. Мне казалось, что при соприкосновении еды с ротовой полостью выделяется кислота. Мы с мамой перебирали все возможные продукты, и отвращение не вызывало только мороженое. Со временем к нему добавились ещё и чипсы.

На 12‑й день после трансплантации врачи начали подбивать меня выходить на прогулки по больничным коридорам. Мне совершенно не хотелось этого делать, потому что не было сил. После химии в Петербурге я пробегала больше 10 километров, а теперь не могла даже подняться с кровати. В первую прогулку ноги вообще не держали и я преодолела всего 70 метров — несколько раз обошла диваны в холле.

Помню, что вышла из палаты и увидела так много людей. В течение трёх недель я общалась только с мамой и медсестрой, а теперь наконец‑то почувствовала, что возвращаюсь к нормальной жизни.

Слёзы полились непроизвольно — было неудобно за свою реакцию, но остановить этот процесс я не могла. Со временем я научилась преодолевать всё большее расстояние, и к выписке могла пройти около 3 000 шагов.

Из негативных мыслей в период лечения, как ни странно, помогала выбраться работа. Я сотрудничала с одной спортивной компанией по дистанционному тренингу: общалась с клиентами и тренерами. Мне нельзя было всё бросить, потому что деятельность команды просто остановилась бы. С одной стороны, очень не хотелось заниматься работой, а с другой — она вытаскивала меня из рутины, в которой ты просто лежишь и смотришь в потолок. Листать соцсети в этот момент невозможно: там одни спортсмены. Увиденное не придаёт мотивации, когда ты не можешь даже встать с кровати. В общем, работа помогала не уйти в депрессию.

Спасают ещё и близкие люди: когда кто‑то родной рядом, это облегчает состояние. Мама была со мной и постоянно что‑нибудь рассказывала. Некоторые друзья писали мне каждый день, просто спрашивали про самочувствие и говорили, что делают. Этого было абсолютно достаточно, чтобы взбодриться. Важно не раз в месяц поинтересоваться здоровьем, а поддерживать ежедневную беседу. Я безумно благодарна людям, которые беспокоились обо мне в такой непростой период.

Суммарно вместе с химиотерапией я провела в израильской больнице 27 дней, из которых 19 — после трансплантации. Это считается хорошим показателем, потому что некоторые пациенты задерживаются на гораздо больший срок.

В середине сентября 2018 года я почувствовала, что силы возвращаются. Костный мозг стал работать стабильнее и начал производить нужные мне клетки — лейкоциты и нейтрофилы. Каждую неделю я приходила в больницу, сдавала анализы и жила в ожидании хороших результатов. Когда говорят, что всё налаживается, эмоции на пределе — хочется больше проехать на велосипеде, общаться с друзьями, устроить более длительную пробежку, чем вчера. Хорошие анализы помогают снова почувствовать себя живым человеком.

«После госпитализации я стала ценить самые простые вещи»

У меня практически не было побочных эффектов после трансплантации. Только единожды, спустя три месяца, возникли проблемы с суставами кисти: было больно сгибать её и разгибать. Пришлось снова слетать в Израиль, где врачи назначили мне стероидные препараты. Всё прошло, но их приём растянулся, так как прерывать лечение резко нельзя: это опасно для организма. В результате у меня немного опухло лицо, хотя дозировка была совсем маленькой по сравнению с той, которую назначают, например, больным лимфомой. Сейчас никаких последствий от приёма этого препарата я не вижу — всё хорошо.

После всего, что случилось, я стала спокойнее. Перестала торопиться: если попала в пробку или кто‑то подрезал, то не испытываю никакой злости. Я начала принимать людей такими, какие они есть, а ещё научилась смотреть на различные ситуации с двух сторон. Все трудности стали казаться мелкими и незначительными. Некоторые люди в период лечения вываливали на меня свои проблемы и говорили, как у них всё плохо, а я думала: «Я вот в больнице лежу и никуда не могу выйти, а вы живёте активной жизнью и утверждаете, что у вас всё плохо?»

Ещё после госпитализации я начала ценить самые простые вещи, которые доступны большинству. Радовалась, что могу просто выйти из дома в любой момент, заказать кофе, пройтись по набережной, поплавать и нормально помыться без катетера, который нельзя мочить.

«Я испытываю чувство освобождения и независимости»

Врачи после выписки не давали никаких рекомендаций в плане занятий спортом. После острого лейкоза логика такая: пациент жив, и слава богу. Но я всё равно начала тренироваться и периодически выступаю на любительских соревнованиях — когда есть желание и настроение.

Я совершенно не жалею, что ушла из профессионального спорта — скорее по‑настоящему счастлива. Когда ты осознанно подходишь к тренировкам и выступлениям, то чувствуешь на себе давление руководства. Нужно показать отличный результат, потому что на тебя выделяются деньги. Ты постоянно волнуешься: «Смогу или нет?» Сейчас я испытываю чувство освобождения и независимости, потому что могу тренироваться и выступать в своё удовольствие.

Спустя два с лишним года моё сердце не восстановилось до конца, хотя я регулярно занимаюсь. Если мышцы хоть как‑то адаптировались к физической нагрузке, то сердцу пока тяжело — любая горка на велосипеде или ускорение при забеге поднимают пульс до 180 ударов в минуту, и падает он медленно. На следующий день после тренировки я чувствую, что организм ещё не восстановился — ему нужен дополнительный день отдыха.

Надеюсь, постепенно все показатели улучшатся, но даже если нет, я не против. Может быть, я всегда буду уставать сильнее, чем обычный человек, но у меня хорошее терпение — с этим обстоятельством можно жить.

Уже два года я работаю в Федерации триатлона России: собираю статистику по выступлениям нашей сборной команды, работаю с новостями и веду социальные сети. Недавно захотелось начать тренировать — и я стала тренером по триатлону для спортсменов‑любителей. Посмотрим, что из этого получится через пару лет.

Если сейчас вы ведёте борьбу с серьёзным заболеванием, просто признайте, что это уже случилось. Мы не можем повлиять на прошлое, поэтому остаётся только пережить настоящее. Перестаньте читать о своём заболевании в интернете и постарайтесь постоянно чем‑то заниматься. Как бы ни было плохо, помните, что очень многие выкарабкиваются. У вас получится, нужно лишь немного потерпеть.