С первого взгляда могло показаться, что она — девочка из хорошей семьи: отличница, олимпиадница, спортсменка. У её папы — свой бизнес, квартира в центре города и несколько машин. Он дарил подарки и говорил, что хочет, чтобы семья ни в чём не нуждалась. Но всё это было лишь видимостью благополучия.
«Для папы я всегда была „недостаточно“»
Когда я была маленькой, папы часто не было дома. Он много работал — перегонял машины из другого города. Эти командировки могли длиться по месяцу. Поэтому, когда он приезжал, был праздник. Папа всегда привозил подарки, окутывал нас своим вниманием. Мы ходили в лес, вместе катались на велосипеде или на роликах. Он мог легко придумать какую‑то игру. Например, мы могли идти куда‑нибудь, и тут он говорил: «Побежали наперегонки!»
С мамой, наоборот, у нас были плохие отношения. Наверное, она уставала из‑за того, что воспитывала нас с братом одна. Я помню, что иногда она могла схватить меня за волосы, если я в чём‑то провинилась.
Поэтому в детстве я больше любила папу. И папа тоже относился ко мне лучше, чем к моему брату. Родители говорили, что характером я в папу, а брат — в маму. Я была более спокойной и послушной: хорошо училась, ходила на кружки.
Но, несмотря на это, я всегда чувствовала, что папа давит на меня сильнее, чем мама. Мама никогда не говорила, что я что‑то должна. А для папы я всегда была «недостаточно»: недостаточно хорошо училась, недостаточно хорошо выглядела, недостаточно ухаживала за собой, недостаточно улыбалась, недостаточно слушалась родителей.
Иногда, если я «недостаточно слушалась родителей», меня били ремнём. Мне казалось, что это нормально, что я сама виновата. Я ведь не знала, что детей бить нельзя.
Хотя моему брату Филиппу (имя изменено. — Прим. ред.) доставалось чаще. Филя вообще, по папиным меркам, был капризным ребёнком. В детстве у него был период, когда он всё сильно драматизировал. Помню, ему было лет пять, а мне — двенадцать, я его толкнула — он упал и сделал вид, что умирает. Папа увидел это, разругался и избил нас пряжкой от ремня. Это было странно и глупо: мы просто дурачились, но получили так, будто натворили что‑то ужасное.
Когда у тебя есть брат и вы оба провинились, вас бьют по очереди. Это так тупо: ты сидишь в своей комнате, слышишь, как в соседней комнате его бьют, и ждёшь своей очереди. Мол, ну подожду, не спешите, времени полно.
После того случая, когда меня избили пряжкой, все ноги у меня были в синяках. Я пришла на теннис, и меня начали спрашивать, откуда это. Получилось как в тех историях, когда ты говоришь: «Ну я шла и упала». Хотя сейчас, если бы ко мне применили насилие, я бы никогда не сказала так.
Но вообще меня били не часто. Чаще ставили в угол. Помню, когда Фили ещё не было, я как‑то провинилась и папа сказал: «Стой в углу всю ночь». Я стояла. Потом папа проснулся, зашёл ко мне и разрешил выйти из него.
Стоять в углу ночью было страшнее порки, страшнее всего. Именно после этого мне приснился мой первый кошмар.
«На улице было –30, я ничего не ела и не пила с утра, а меня не пустили домой»
Когда мне было одиннадцать, у папы начались проблемы со здоровьем. Из‑за того, что он постоянно перегонял машины, у него стала часто болеть спина. В какой‑то момент папа даже не мог ходить. Командировки прекратились, и он стал жить с нами постоянно.
Тогда, наверное, у них с мамой и начали ухудшаться отношения. Он всё время был недоволен ею. Ему не нравилось, что она работает вместо того, чтобы заниматься домом (при этом денег он давал ей в обрез). Ему не нравилось, как она воспитывает нас с Филей. Папа мог сказать: «Вырастила! Дети ленивые как ты». И всё это несмотря на то, что я была отличницей.
У меня тоже ухудшились отношения с ним. Папа ведь всё время был в разъездах и не знал, как со мной общаться. Он понятия не имел, кто я такая.
Большие ссоры стали случаться несколько раз в месяц. Иногда — каждую неделю. Папа часто кричал на маму, унижал её. А потом стал поднимать руку. Со слов мамы, это было не в первый раз.
Обычно мы с братом были в комнатах и не знали всего, что происходит. А когда выходили, то видели лишь последствия: сломанный пульт, разбитые очки, порванную кофту.
Иногда нас специально выгоняли на улицу, чтобы мы ничего не видели. Помню, в один из вечеров я возвращалась домой после школы, тенниса и английского. На улице было –30, я ничего не ела и не пила с утра, а меня не пустили домой. Мне было очень грустно, потому что никто даже ничего не объяснил.
Я ходила кругами во дворе, плакала и не понимала, за что мне всё это. Только через час родители позвонили и разрешили зайти.
Когда у папы участились вспышки гнева, мама ходила с ним в клинику (возможно, психиатрическую), к психологам. Ему прописывали успокаивающие таблетки, рекомендовали лечение. Но папе всё это не нравилось.
Однажды к нам домой пришла папина мать. Сказала, что мы его травим какими‑то пилюлями, собрала их все и выбросила. На этом лечение закончилось.
Только иногда он пил какие‑то травы, потому что верил в эзотерику в духе «прикоснёшься к камню — и всё пройдёт».
«Он смахнул еду со стола, схватил меня, зажал в углу и начал душить»
В тот же период — мне было 13 лет — тренер по теннису сказал, что мне нужно следить за питанием. Родители это подхватили и стали развивать. При этом я не была толстой. Да, я весила около 60 кг, но в основном это была мышечная масса, которая появилась из‑за регулярных тренировок.
Я занималась профессиональным спортом, и там считается нормальным постоянно следить за питанием. Но мне этого никто не объяснял, и у меня всё свелось к теме красоты. А родители думали, что если я похудею, то стану лучше играть. И какое‑то время так и было, пока мой вес не начал стремительно уменьшаться.
Я ела очень мало. Все боялись, что у меня анорексия. Хотя мне казалось, что я всё контролирую, это было не так.
Тогда я весила 49 кг при росте 166 см. У меня не было сил выдержать тренировку. Она длилась около 3 часов, а я не могла стоять уже после первого. У меня кружилась голова. У меня закончились месячные. Я не могла подолгу сходить в туалет, так что мне даже делали клизмы.
Я смотрела на фотографии девушек, болеющих анорексией, и восхищалась ими. Думала: «Почему я не такая?» Мне казалось, что я всё ещё толстая.
И тут всех начало волновать, что я, наоборот, слишком худая. Помню, что я завтракала. И папа велел съесть булочку за его здоровье. Это звучало так, будто я обязана согласиться. Я сказала, что не буду. И папа закричал, что нельзя не есть за чьё-то здоровье, тем более за здоровье своего отца.
Потом была другая ситуация. Я завтракала какими‑то гречневыми хлопьями. И тут пришёл он. Начал диалог неагрессивно. «Смотри, какие у тебя руки. Такие худые, что вены видно. До чего ты себя доводишь? Ты что, не понимаешь, что мне плохо от этого?! — говорил он. — Почему ты не ешь нормальную еду?»
Мы начали спорить. И возможно, я ему как‑то не так ответила и этим разозлила его. Дальше помню только то, что он смахнул еду со стола, схватил меня, зажал в углу и начал душить.
Мне было страшно. Я не чувствовала пола под ногами — видимо, он поднял меня за шею. Мне казалось, что это не папа, а какое‑то нечеловеческое существо.
Когда у папы случались приступы агрессии, его глаза становились большими, пустыми и белыми. Мне до сих пор они снятся.
Дома была бабушка — его мать. Она услышала, что на кухне что‑то происходит, зашла к нам и начала бегать вокруг и кричать: «Петя (имя изменено. — Прим. ред.), что ты делаешь?! Прекрати!» Но он не прекращал. Тогда она встала на колени и начала молить, чтобы он перестал. Только после этого он отпустил меня и упал на колени вместе с ней. В этот момент мне удалось выбежать на улицу.
Всё это случилось, когда мама была в Турции и изменяла там папе с другим мужчиной. Папа об этом узнал и начал обвинять её: «Пока ты с кем‑то трахалась, я убивал наших детей».
Не помню, как отреагировала мама, но мы какое‑то время ещё жили все вместе. С папой я практически не общалась.
После этого случая мне стали сниться особые кошмары. В них папа пытался убить меня или кого‑то другого, а я ничего не могла сделать.
«Маме он грозился, что убьёт её — взорвёт машину, а нас куда‑то утащит»
А потом мы с мамой и братом переехали к бабушке (по маминой линии). Мы гостили у неё около двух месяцев. После чего папа настоял, чтобы мы вернулись в прошлую квартиру, а сам он съехал. Я не знаю, было ли это его решение или на него кто‑то повлиял. Я знаю только то, что изначально он не хотел отдавать маме ничего. Он считал, что она не заслуживает ни машины, ни квартиры.
Уже после того, как он съехал, произошла другая ссора. Я вновь возвращалась домой вечером, после школы и всех своих кружков, хотела наконец‑то поесть нормально. Но мама позвонила и сказала: «Так, код „Красный“. Ты сейчас идёшь в полицию. Мы тут пишем заявление на отца».
Я пришла туда. Там уже сидели бабушка и мама. Оказалось, что папа сильно избил Филю. Мама сделала фотографии Фили: у него было маленькое тело, тело шестилетнего ребёнка, и оно всё было в синяках. Я не понимаю, как вообще можно было избить такого маленького, чем? Маме он грозился, что убьёт её — взорвёт машину, а нас куда‑то утащит.
Когда мы уже были дома, в дверь позвонили. Это был папа. Мама очень переживала, что он действительно нас убьёт, поэтому мы решили не открывать.
Тогда он попытался выломать дверь. При этом он звонил нам и просил, чтобы мы его впустили, потому что «это его дом». Он говорил не грубо, а жалостливо. Ему самому было себя жалко. Он не понимал, почему мы поступаем так несправедливо. Он действительно был уверен в том, что это мы злодеи, что мы его выгнали, потому что он больной и мы не хотим о нём заботиться. В итоге мы вызвали полицию.
Мне хотелось, чтобы полицейские взяли его, увезли куда‑то и он никогда в жизни к нам не подходил.
Помню, как они зашли к нам в коридор, завели папу и начали говорить ему что‑то вроде: «Ну что же вы так?» И всё. Нам они объяснили: «Мы не можем его закрыть, раз у вас тут обычные семейные разборки. Никто даже не пострадал». Они просто вывели его в подъезд. На этом история закончилась.
Иногда мне казалось, что он нас подкарауливает. Например, мы могли ехать на машине, а он нас останавливал. Но, наверное, мы сталкивались с ним из‑за того, что жили в маленьком городе.
Вскоре, почти в канун Нового года, родители развелись, хотя папа не хотел этого.
«Мама заставила общаться с отцом, чтобы он давал деньги»
После развода мама сказала, что мы можем не общаться с папой. Этот момент был самым классным — мы наконец‑то начали жить втроём! Нам с братом уделяли много времени, не было постоянных ссор.
Но это продолжалось недолго. Летом мама с папой возобновили общение. Самое непонятное для меня — почему. Может быть, она думала, что они вновь сойдутся. Может, она всё ещё любила и жалела его, может, спала с ним. А возможно, дело было в деньгах.
Мне кажется, мама так долго не разводилась с папой, потому что зависела от него финансово. Не думаю, что она хотела сохранить семью из‑за детей. Отчасти ей было сложно из‑за того, что папа всегда настраивал нас: «Денег нет». Даже тогда, когда, казалось бы, они были. Создавалось ощущение, что мы должны сильно постараться, чтобы нам их дали. Так получилось и в тот раз.
Мама заставила общаться с отцом, чтобы он давал деньги. А я хотела общаться с ним, потому что он мой папа.
Но ничего не получалось. Все разговоры строились на поучениях, нотациях и выводах о том, как неправильно мы живём. Каждый раз он находил новый повод для недовольства: не носи чёрную одежду, не носи слишком цветную одежду, не ходи с грустным лицом, заведи друзей, питайся правильно, следи за кожей, сделай маникюр.
Он подавлял своим настроением. Главной мыслью было: «Мне и так плохо. Можешь хотя бы ты быть нормальной?» Когда мы ходили в ресторан и я заказывала салат, он комментировал: «Что так мало заказала? Не хочешь со мной есть?» Когда я заказывала что‑то ещё, он говорил: «Что ты снова нажираешься? Ты и так толстая». Папе нельзя было угодить.
«Все знали, что я себя режу»
Каждая встреча с папой заканчивалась истерикой. Я приходила домой, плакала и говорила, что больше никогда не буду с ним общаться. Сначала я злилась на него, потом на себя. Я не знала, что делать с этой злой энергией. Хотелось бить, ломать, крушить.
И в 10‑м классе я начала себя резать. Мне странно, когда говорят, что селфхармом занимаются для привлечения внимания. До того, как я начала практиковать самоповреждения, я даже не знала, что у этого есть отдельное название. Первый раз это вообще произошло практически случайно. Я разбила кружку и мне захотелось себя порезать. Просто так. Чтобы наказать себя.
Сначала я резала себя неглубоко — оставались маленькие царапины. Потом чаще и глубже. Например, я приходила домой и думала: «Сегодня я недостаточно хороша. Съела что‑то вредное / поссорилась с учителем / плохо потренировалась. Нужно наказать себя». Думаю, так я замещала отца, который наказывал меня раньше.
Был период, когда я резала себя каждый день. У меня просто чесались руки.
Однажды я поругалась с папой, психанула и начала сечь себя ножом. И из‑за того, что я делала это быстро и бездумно, получился очень глубокий порез. Из‑за хлынувшей крови кофта прилипла к рукам. На том месте остался шрам. Я не хотела, чтобы его кто‑то заметил, поэтому решила (не знаю, как я до этого додумалась) обжечь руку кипятком — мне казалось, что кожа должна слезть и шрама будет не видно. Я обожгла, кожа надулась пузырями, но шрам никуда не исчез.
Мама заметила мои порезы и рассказала о них папе. И когда мы с ним встретились, он посмеялся и сказал: «Чё ты там, руки режешь? Ты, конечно, можешь себя убить, но нам будет плохо от этого всю жизнь». Уже потом я подумала, что это странная реакция — безразличие. По сути, мне сказали, что я могу сделать всё, что хочу, даже убить себя.
А когда порезов стало больше и они уже вошли в мою привычную жизнь, мама комментировала их так: «Ну что, снова порезалась? Что, психанутая какая‑то?» Это звучало так, будто я не должна никому показывать, что я ненормальная. «Тебя не возьмут на работу / с тобой не будут дружить / к тебе будут хуже относиться», — говорила она.
Все знали, что я себя режу. Но никто не пытался узнать почему. Эта проблема никак не решалась. Все просто начали с этим жить.
А у меня появились суицидальные мысли. Я пошла к школьному психологу, рассказала ему об этом, а он ответил: «Ты даже ещё не целовалась ни разу, зачем себя убивать?»
В общем, психолог не помог. Кому‑то ещё мне бы в голову не пришло говорить о том, что происходит у меня в семье. Во‑первых, я практически ни с кем не общалась. Во‑вторых, я думала, что «всё же нормально» и вообще «наверное, кому‑то повезло меньше, чем мне».
«Одноклассники удивлялись: «Алина, у тебя такой классный папа»
Когда я была в 11‑м классе, папа, видимо, решил наверстать упущенное время и начал ходить на родительские собрания. До этого у меня никто этого не делал. Я просто давала маме дневник, и она расписывалась. Но папа вдруг стал организатором выпускного и последнего звонка.
Помню, после последнего звонка мы с одноклассниками пошли в кафе, и он зачем‑то тоже туда припёрся и заплатил за весь наш столик. Там был счёт, кажется, на 10 000 рублей. Одноклассники удивлялись: «Алина, у тебя такой классный папа!»
Я натянуто улыбалась и думала: «Ну забирайте себе».
Мне было неприятно, что отец устроил какую‑то клоунаду. На выпускном он даже выступал с каким‑то номером. Я говорила маме, что не пойду туда. Но она меня заставила. При этом в день выпускного мы с ней поссорились, пошли на праздник по отдельности, а там столкнулись уже около входа.
Папа тоже был. Он подбежал к нам и сказал: «Давайте сделаем фото!» Оно получилось дурацким, вымученным, для галочки.
«Как хорошо, что вы всё-таки уехали оттуда»
Мне всегда говорили, что я должна уехать из родного города и поступить в хороший вуз. У меня не было такого желания. Я даже не думала, что живу плохо, и не хотела «сбежать». Просто сказали «надо» — значит, «надо». Поэтому я поступила в санкт‑петербургскую Вышку (НИУ ВШЭ. — Прим. ред.).
Когда я уезжала учиться, у меня не было грусти или тоски по дому. Я заплакала лишь единственный раз, когда подумала, что больше не увижусь со своей собакой.
Первый месяц жизни в Питере тоже дался легко. Я думала: «Странно, что я ни по кому не скучаю». А потом начались истерики.
Я плакала в автобусе, в метро, на задних партах в университете. Такое ощущение, что слёзы у меня были всегда. Это не было похоже на депрессивный эпизод, какие у меня случаются сейчас. Я не понимала, что со мной происходит. Просто было грустно, и я обо всём сожалела.
Я звонила маме и говорила, что хочу вернуться. Но даже тогда я понимала, что это не тоска, а что‑то другое. Утверждение, что я по кому‑то скучаю, было лишь оправданием моего состояния, которое я не могла объяснить по‑другому. Сейчас мне кажется, что это происходило из‑за того, что я оказалась в незнакомой обстановке: было сложно начать отношения с новыми людьми. Да мне особо и не хотелось.
Единственное, что я ощущала точно: я не подхожу этой жизни.
Поэтому я осознанно пошла на психотерапию. И терапевтка была первым человеком, который сказал мне: «Как хорошо, что вы всё-таки уехали оттуда. Вы теперь абсолютно свободны и всю злость, что у вас есть, можете направлять на то, чем хотите заниматься».
Затем был психиатр, он выписал антидепрессанты и транквилизаторы. Антидепрессанты мне не помогли, а вот транквилизаторы подействовали хорошо. Они наладили режим сна, убрали тремор, вернули настроение и аппетит.
«Ну всё, не будем общаться!»
Когда я уехала из дома, стало легче. Папа спрашивал, как у меня дела, отправлял мне деньги, хотя я не просила его это делать. Например, он мог написать: «Сколько осталось?» Я отвечала: «30 000». Он говорил: «О, совсем бедная» — и присылал ещё. Для него это не было проблемой. А на четвёртом курсе я писала диплом по его предприятию, и мы стали общаться практически каждый день: у нас всегда была тема для разговора.
Когда я уже окончила вуз и прилетела домой, то попросила папу не забирать меня из аэропорта, потому что это должна была сделать мама. Но он всё равно приехал, стоял на парковке, как всегда, с кислой миной. Мы снова поругались.
Через несколько дней он написал: «Выйди на разговор». Мы сидели и разговаривали в машине. И снова начались те же претензии. Тут я уже не выдержала. Стала кричать: «Папа, ты же понимаешь, что каждый раз мы с тобой просто ругаемся? Зачем мы встречаемся? Тебе постоянно не нравится, как я выгляжу, что я делаю. Я не хочу такого общения!» Тогда он выпалил: «Ну всё, не будем общаться!» Я ответила: «Ну всё».
На тот момент в моём инстаграме* было несколько очень личных постов о семье. Я писала их во время депрессии, когда уже начала ходить на психотерапию. Это не было хайпом: мне хотелось осмыслить всё, что происходило в детстве, и поделиться этими инсайтами с другими. Аккаунт был открытый, но я заблокировала всех, кого возможно: папу, родственников, папиных друзей.
Но через несколько дней после ссоры в машине он узнал про этот аккаунт. И написал мне большое полотно о том, что я не права и всё помню неправильно — обычное поведение абьюзера. Ещё он писал, что я строю из себя беспомощную и безобидную. И даже мой голос казался ему ненатуральным, будто я специально делаю его мягким.
Для меня это было равнозначно полному крушению. Мне казалось, что я должна исчезнуть — как будто по‑другому эта ситуация никак не разрешилась бы, и я никогда не смогу с ней жить. У меня было ощущение, что меня предали, ведь кто‑то отправил папе этот аккаунт.
Через некоторое время он снова написал мне: «Ты изображаешь из себя жертву. Нужно быть сильной. Вот посмотри, мы с бабушкой не ноем и не жалуемся».
«Вздрагиваю каждый раз, когда кто‑то звонит в дверь»
Вскоре после этого у него был день рождения. Мне казалось, что я обязана его поздравить. Вот так меня выдрессировали.
Я долго сомневалась, стоит ли. Но в итоге написала: «С днём рождения!» И тут же пожалела. Он ответил: «Спасибо», а потом добавил: «Легче всего, конечно...». И понеслась.
Я уже ничего не ответила. Теперь я точно решила, что не буду с ним общаться, хотя он ещё пытался что‑то мне писать. Потом папа на какое‑то время перестал присылать мне деньги. Когда я устроилась на работу, он об этом узнал и начал говорить, что меня обязательно бросят, обманут, не будут платить.
Абьюзер внушает, что ты не сможешь ничего делать без него. Папа всегда вёл себя так.
Я удалила WhatsApp, Viber, добавила его в ЧС, переехала на новую квартиру. Я не пересекаюсь с ним вообще, и мне стало намного легче жить.
Правда, иногда я думаю, что должна написать ему, спросить, как у него дела, как его жизнь. В такие моменты я себя одёргиваю: я хочу общаться с папой. Но не с тем, что существует в реальности, а с воображаемым образом — с хорошим папой, которого у меня никогда не было.
Его преследования продолжаются. Он пишет мне анонимно через какие‑то фейковые аккаунты, иногда скидывает деньги. Недавно я узнала, что он попросил у мамы мой новый адрес, чтобы отправить посылку, и она его дала.
Теперь я вздрагиваю каждый раз, когда кто‑то звонит в дверь. Я боюсь проезжающих автомобилей: когда на улице кто‑то сигналит, мне кажется, что это папа, что он приехал за мной. Я баню все фейковые аккаунты в соцсетях и не отвечаю на звонки с незнакомых номеров. Иногда я думаю, что у меня развивается паранойя. Но это лучше, чем делать вид, что мы счастливая семья.
P. S. Моего брата сейчас заставляют общаться с папой так же, как когда‑то меня. Но он более характерный и может отказать, если ему что‑то не нравится.
*Деятельность Meta Platforms Inc. и принадлежащих ей социальных сетей Facebook и Instagram запрещена на территории РФ.
